Обстановка на поминках была на редкость непринужденной. Уже за коктейлем кое-кто намекнул, что покойный первый не стал бы себя насиловать. Все как бы выполняли волю покойного, не принимая случившееся слишком близко к сердцу, право, чего ради приносить никому не нужные жертвы!

За кофе Литератор поведал историю про Моисея. Почти все из присутствовавших в общих чертах знали ее, кое-кто даже посчитал не совсем уместным, что ее преподносят в этот час. С другой стороны, кому-кому, а Литератору это было позволительно: его связывали с покойным долгие годы ничем не омраченной дружбы. Кроме того, нельзя было не признать, что некролог в "Все для человека" - шедевр сдержанной скорби и психологической проницательности. И вот все придвинулись поближе. Такие истории не принято рассказывать громко. А впрочем, здесь, слава богу, собрались люди, свободные от предрассудков, и не имело смысла закрывать глаза на то, что в жизни усопшего были и свои темные стороны. Пожалуй, даже наоборот: куда удобнее, а значит, и тактичнее было не скрывать фактов - покойный сам бы воспротивился, если бы они, покривив душой, попытались одеть эту прекрасно подготовленную маленькую импровизацию траурным крепом. "Уж чем он не отличался, так это почтением к трауру!"

Так кто-то прямо и сказал. Всегда ведь проще сказать о человеке не кем он является или являлся, а кем он никогда не был. Не зря в некрологе говорилось, что, по сути дела, покойный был очень одинок, его мало кто знал. В этих словах содержался прозрачный намек на то, что автор некролога как раз и принадлежал к немногим избранным.

Темное пятно, которое связывалось в сознании со словом "Моисей", ни для кого не составляло секрета. В какой-то период рассудок покойного... ну, помутился. Или, скажем, у покойного расшатались нервы: кажется, он страдал бессонницей. Большинство предпочитало говорить: нервы... Если разобраться, такое происходит постоянно, очень многие некоторое время, пусть недолгое и в легкой форме, страдают этими самыми нервами, исчезают из виду, не показываются на людях; что же тут скрывать, это даже до некоторой степени любопытно. Если так посмотреть, нельзя было назвать бестактностью и то, что всплыла история про Моисея. С каждым может случиться... Короче говоря, все придвинулись поближе и предоставили слово Литератору.

Мы не станем воспроизводить здесь рассказ Литератора, это почти невозможно, настолько каждое его слово было метко, неожиданно, исполнено того, что по-английски называется understatement 1, иронии и в то же время не иронии, подтекста, как выразился кто-то. Сдержанной страстности, которой Литератор умело пользовался, - этого у него было не отнять. В переложении непревзойденное мастерство рассказчика неизбежно потерялось бы. Да и сама история этого Моисея была достаточно хорошо известна, и те, кто придвинулся поближе к рассказчику, не могли делать вид, будто узнают нечто совершенно новое. Напротив, они согласно кивали головами, когда речь заходила о подробностях, считавшихся известными посвященным.

1 Преуменьшение (англ.). Здесь: недоговоренность.

Например, в эпизоде "сошествия с горы".

- А сошел он, - говорил рассказчик у камина, - всего-навсего с Хардангерийекелен, который и стал его Синаем. Но он воспринимал эту самую что ни на есть реальную гору как некий символ, и, видимо, именно его стремление видеть в горе символ и возбудило подозрения халлингдальцев. Собственно, он отнюдь не скрывал, что сошел с самой обыкновенной горы. - (В этом месте Литератор украдкой бросил взгляд в камин, как бы стараясь скрыть свое волнение, ведь это ему - и, может быть, только ему - было поведано о том, что случилось: покойный сошел в долину с самой обыкновенной горы.) - С самой обычной горы, в самую обычную долину, очевидно, в одном из поселков Халлингдаля. И там увидел он пляски вокруг золотого тельца.

В кружке у камина сдержанно засмеялись. Не громко и открыто, а так, как смеются посвященные, люди, которые могут позволить себе понимающий смешок, несмотря на... несмотря на все.

- И вот он сходит к людям и видит, что каждый поглощен своим. Он сам сказал эту фразу про золотого тельца. Может быть, он имел в виду деньги, а может, наши повседневные заботы. Как вы помните, у него было чуть ли не мистическое восприятие природы, да-да, я бы без колебаний назвал его убежденным пантеистом. Итак, он пережил разочарование. Мы - его друзья, те, кому будет его сильно не хватать, - мы-то знаем, что это была сложная, двойственная натура; по профессии страховой агент, по образованию бухгалтер, человек, привыкший все поверять цифрами, он в то же время был своим в кругу художников, он искал непреходящие ценности, да-да, мы, его друзья, понимаем, как сильно нам будет недоставать именно этой двойственности его натуры. Итак, он сходит к людям, пережив потрясение. Мне вспоминается, как он сам рассказывал об этом, точно это было вчера, а не без малого двадцать лет тому назад:

"Я снова надел лыжи. Я отправился в горы, чтобы на вершине обратиться к своему богу. Но сколько я ни взывал к нему, говоря о безумии мира, о глупости и предательстве, царящих на земле, все было напрасно. Бог не откликнулся на мой зов, он не захотел меня услышать или был заодно с этими халлингдальцами. Но мои скрижали разбить было нельзя, ибо они жили у меня в разуме, а разум мой был тверд, как гранит, мысли мои холодны, как лед в голубых расселинах ледника. И я сказал господу: "Отойди от меня, лицемерный искуситель, можешь со своими халлингдальцами плясать передо мной, и да погубит вас сатана!" Вот как я разговаривал с богом, и тем не менее моя страховая компания, основанная в 1870 году, существует и поныне и будет существовать во веки веков; а создали ее в тот год, когда Франция устремилась навстречу своему концу".

Литератор умолк, но смотрел не на слушателей, а в огонь, будто там, в дрожащих языках пламени, ему виделись его печальные воспоминания. Наконец он продолжил рассказ, теперь уже явно подражая, притом весьма искусно, голосу покойного:

"Этот хваленый бог все же явился мне - один-единственный раз, на Хардангерийекелен, в девять часов утра, через три часа после того, как я вышел из Финсе, - он-таки явился мне, да, явился такому ничтожеству, как я. Почему же он отказал мне в божественном откровении, когда я стоял на горе со своими проклятыми скрижалями? А у меня там все было расписано. На одной стороне - закон, на другой - нарушение закона, все разложено по полочкам. Что он, собственно, хотел сказать, отвергая любителя порядка, в кои-то веки именно любителя порядка? Других же удостаивают этой чести... Говорят, поэтов и беременных женщин... почему же не любителя порядка, который печется о своем деле? И ведь эти халлингдальцы, эти обитатели Теллуры, которые не устают повторять, что они - люди (словно это великая заслуга - быть людьми), - они ходят в церковь и молятся тому же богу. Тогда как меня, который постоянно устремлен ввысь, ищет дверь, отверстую на небе, и не может найти, ибо она закрыта тем плотнее, чем голубее небеса, - меня этот бог отвергает, хотя у меня есть что порассказать о халлинге - неутомимой и гибельной пляске повседневности в царстве смерти; я сам плясал ее, но я никогда не забывал о боге, о таинстве. Не каждому дано называться Моисеем. Пусть я не гожусь в предводители, но иногда я могу вести за собой народ, я имею дар пророчества, предвижу бедствия. И если те, кто пляшут халлинг, иногда достают в своей пляске до потолка - это еще не небо".

Литератор откинул волосы со лба. Этот чисто внешний, непроизвольный жест выдал слушателям его внутреннее волнение. Они выжидательно молчали. А потом уже просто молчали, не ожидая ничего, точно поняли, что продолжать рассказ нельзя: все и так знают, чем кончилась та история. Давным-давно, двадцать лет тому назад. А кончилась она помешательством впечатлительного, наделенного богатым воображением ума, ума, который вообще-то занимался цифрами и вычислениями, за что и был прощен светом.