Отец его был библиотекарь. В последний раз, когда Тема навещал его, два месяца назад, отец вдруг взялся вспоминать начало их совместной с матерью жизни. Я в то время думал, что стану писателем, рассказывал он. Больше других писателей мне тогда нравился Набоков, рассказывал он. Я сравнивал себя с ним, рассказывал он, и, не без помощи некоторых фокусов, умел убедить себя, в том, что еще не все потеряно. Так вот, представь себе такого тридцатипятилетнего Набокова в нарукавниках, особым образом придерживая улыбку на тонких темных губах, рассказывал отец, размахивающего на кухне разделочной доской, на которой только что мать почистила селедку, — она отлично умела рубленую селедку делать, — и которая в какой-то момент выскальзывает у него из рук, летит, и со страшным грохотом врезается в водогрейный аппарат.

Тема попросил у отца почитать двадцатипятилетней давности рукопись его неоконченного романа. Я ее сжег наконец, — ответил отец, — неделю назад. Где? — спросил Тема. Здесь, в туалете, — равнодушно мотнул головой отец, распаковывая присланный матерью лимонный пирог.

— У тебя просто почва выбита из-под ног, — сказала Вера. — Тебе надо твердую почву нащупать.

Тема смотрел, как на экране проворные шестипалые вирусы летают в концентрическом пейзаже.

— Скажи, — спросил Тема. — Что бы ты сделала, если бы твой любимый вдруг, ни с того ни с сего звезданул бы тебя по физиономии?

— А где мы с ним находимся? — заинтересованно спросила Вера.

— Дома.

Вера задумалась.

— Представь себе, что ты еще на девятом месяце, к тому же, — добавил Тема через пятнадцать минут.

— Не знаю, — сказала Вера. — Что значит «любимый»?

— Неважно, — сказал Тема, — что бы ты сделала?

— Понимаешь, я в любовь не верю, — сказала Вера, — я верю только в отношения. А со мной отношений вообще никаких быть не может, потому что у меня на это ни секунды времени нет.

Секунду спустя Тема заметил в зеркале Марину. Сначала он ее не узнал, покрашенную под снежного барса. Потом она обернулась, и он увидел ее лицо — бесцветное, как будто нарисованное карандашом на куске оцинкованной жести, раздваивающееся в зеркале, словно отчетливый контур его воспоминания накладывался на приблизительный отпечаток ненадежной реальности. Она увидела его тоже, он не сомневался, но смотрела как бы немного в сторону. Тема обернулся.

Кореянка Хо вставала из-за стола. Проклятая женская солидарность, подумал Тема, даже поздороваться не подойдет (на самом деле Кореянка Хо собиралась подойти и поздороваться и даже поговорить, но все откладывала и откладывала, а потом ей вдруг так захотелось танцевать и, вообще, двигаться, что она сразу забыла про Тему и бросилась в самую середину гармонического грохота).

Марина запрокинула голову и уставилась вверх. Типичное для нее движение, когда она грибов съест. Тема увидел, что сидящий напротив нее крупный, коротко стриженый мужчина лет сорока с перстнями на пальцах заинтересованно смотрит на ее неожиданно обнаженное, почти бесстыдно открывшееся горло.

Бандит, — подумал Тема, — возможно бывший. Стоило на минуту в сторону отойти, и она уже раздобыла себе свежего состоятельного кавалера. Голос, которым он произнес про себя эту фразу был ему необъяснимо неприятен. Слово «состоятельный» было особенно противным. Он всегда был! — крикнул вдруг внутри него второй, добавочный голос и, словно самого себя испугавшись, добавил сдержанно, — Возможно.

Ну и пусть, подумал Тема. Мне все равно. Мне все это совершенно безразлично. Я только что (недавно, — педантично поправил его внутренний голос) познакомился с превосходной девушкой — своеобразной, темпераментной и безрассудной, хорошенькой к тому же, грудь у которой похожа на близнецов, спящих в нарядной колыбели. Тема подождал, ожидая комментариев изнутри, но не услышал ничего, кроме собственного дыхания.

— Я сейчас приду, — сказала Вера, соскальзывая с табурета. — Если бы любимый, как ты выражаешься, — сказала она неожиданно проникновенно, обхватывая его по дороге за талию, — ударил бы меня по лицу, — она остановилась, окончательно обняла Тему и невинно посмотрела на него снизу прозрачными серыми глазами, — я растворила бы его в ванне с азотной кислотой. И потом продавала бы этот раствор как средство для чистки унитазов.

Когда она ушла, Тема погрузился в размышления. Если бы я был богат, подумал он. Слово «богат» было на вкус не лучше, чем слово «состоятельный», но короче.

Что значит, — богат? — спросил его внутренний голос. Сто тысяч долларов, ответил Тема задумчиво. Нет, — спохватился он, — миллион, два миллиона. Три миллиона.

Я купил бы себе ломбард, — подумал он. — Одел бы фиолетовые нарукавники и сидел бы за прилавком, принимал бы разные идиотские вещицы в залог, «штучки с судьбой». Он вздрогнул. Неужели правда, то что я сейчас подумал, — подумал он, — или это чья-то чужая мысль случайно мне в голову залетела? Ломбард, нарукавники, увеличительное стекло, линеечка, весы. Я купил бы себе реактивный истребитель, — подумал он, — и отправил бы хорошее послание между звезд, послание класса «земля-вечность».

Себе, — недовольно отозвался внутренний голос. Окей, — с удовольствием согласился Тема, — я подарил бы Марине реактивный истребитель. Зачем? — с торжествующей поспешностью поинтересовался внутренний голос, — она же тебе больше не нужна?

Тема, однако, не слышал его. Дом, яхту, — думал он, — автомобиль, вертолет. Библиотеку. Видеотеку. Слугу, камердинера, лакея, экономку. Зеркало до потолка в старинной раме. Компьютер настольный, компьютер карманный, компьютер портфельный, модем, сканер, принтер, ксерокс, факс. Мобильный телефон, телефон, который на голову надевается, радиотелефон, телефон, который на всю квартиру говорит, видеотелефон. Два мобильных телефона, три. Костюмы, пиджаки с узкими лацканами, пиджаки без лацканов, индийскую тужурку, куртку с аппликацией на спине, еще одну, с другой аппликацией, платья: Ямамото, Гуччи, Гальяни, Ферре, Ком Де Гарсон, Соня Рикьель, Шисейдо, Донна Каран Нью-Йорк, Шанель, Пако Рабанн, Унгаро. Галстук, штаны, ботинки, туфли, носки, чулки. Кимоно, расшитое разноцветным шелком, с цаплями и сороками, с ивами над извилистыми реками, с крестьянами, волокущими повозки, груженые рисом, с поэтами, пьющими вино в беседках у подножия туманных гор, с железнодорожниками, провожающими скорые поезда меланхолическими свистками. Теннисные носки. Катер. Трусы. Плавки. Водный мотоцикл. Площадку для гольфа. Лифчики, кстати. Музыкальный центр, который светится в темноте как орбитальная станция, проигрыватель на пятнадцать дисков. Дисков пятнадцать тысяч. Симфонический оркестр. Пепел Марии Каллас. Остров в Индийском океане. Телевизор с плоским экраном, три метра по диагонали, видеомагнитофон, видеокамеру, цифровую, которая в кромешной темноте снимает, спутниковую антенну, которая любое колебание ловит эфира, которого нет, спутник, который в пустоте висит, как приколоченный. Кухонный комбайн, плиту, стиральную машину, стиральный порошок, моечную машину, сковородку, микроволновку, супницу в виде тыквы и салатницу в виде капустного листа. Набор ножей с черными ручками. Стаканы. Чашки с остроумными надписями на боках. Велосипед. Лампы с бумажными абажурами. Кальян. Кровать. Шкаф. Любовников, когда она совсем старая станет. Тапочки. Картины: Поллок, Брюллов, Бальдессари, Мондриан, Моне, Синьяк, Матисс, Рубенс, Файона Рэи, Фрагонар, Леонардо да Винчи, Леди Пинк. Скульптуры. Биде. Драгоценности. Дезодорант.

— Можно тебя на минутку? — спросил Тема, наклоняясь над Мариной. — Добрый вечер, — добавил он в сторону. Харин задумчиво посмотрел на него и не ответил.

Тема смотрел на Марину сверху вниз серьезно, как хирург на пациента, доверчиво распластавшегося на операционном столе в ожидании анестезии. Марина подняла руку и дотронулась до его щеки.

Мария Каллас, подумал Тема, — кто такая Мария Каллас?

Оперная певица, — немедленно ответил ему внутренний голос, — жена миллиардера Онассиса, умерла от рака в 1984 году.