Первая пуля попала в пол, вторая, — в потолок. Третья, четвертая, пятая, шестая, седьмая, восьмая девятая и десятая почти одновременно прибыли по назначению.
Подросток исчез, оставив по себе приблизительную копию, мятую, скомканную, отброшенную под соседний стол, на глазах теряющую сходство с оригиналом.
Бутылки со звоном раскатились по мраморному полу.
В кафе наступила тишина. Посетители замерли. Казалось, только столбики пара над кофейными чашками осмеливаются, в силу своей очевидной бесплотности, время от времени осторожно пошевелиться.
Через некоторое время послышался негромкий шорох. Мужчина с газетой стоял в дверях. Он вышел из кафе уже почти наполовину и хотел выйти совсем. На толстом дверном стекле он снова видел свое отражение. В этот раз он смотрел на себя безо всякого удовольствия. Сквозь глубокие тени настойчиво проступала неопрятная уличная реальность.
Телохранители строго переглянулись. Они посмотрели на недовольного Харина.
— Этот, вроде, с ним был,.. — сказал один из них задумчиво.
— Вроде, да,.. — сказал другой неуверенно.
Телохранители помолчали, посмотрели друг на друга, потом на всякий случай снова подняли пистолеты и открыли огонь. Мужчина с газетой пролетел сквозь медленно рассыпавшуюся, как титры в телепередаче стеклянную дверь и упал на лужайку. Телохранители спрятали пистолеты и огляделись по сторонам.
Посетители кафе по мере сил и способностей пытались уподобиться неодушевленным существам. Казалось, что все они, пораженные поразительной простотой превращения живой материи в неживую, пробуют, каждый по своему, повторить этот несложный, но любопытный рекламный трюк.
Харин снова наклонился, прикрыл глаза, высунул язык и аккуратно слизнул рубиновую капельку джема с кремового кончика.
В тысяче метров от него тяжелая американская мечта остановилась на перекрестке.
Ксения Петровна закончила последнюю папиросу.
— Не ошибается тот, кто ничего не делает, — констатировала она.
Окурок категорично хрустнул в пепельнице.
Валентин Викторович промолчал.
— Что ты молчишь?
Пепельница щелкнула, закрываясь.
Ответа не последовало.
— Куда мы едем, по крайней мере?
— Как куда? В театр, на Штайнера.
Ксения Петровна утомленно прикрыла глаза.
— Очень остроумно.
— Можем еще успеть ко второму отделению, — взглянув на часы, сказал Валентин Викторович.
К машине подбежал мальчишка с пачкой газет подмышкой. Он прижал передовицу к ветровому стеклу и отчаянно завопил:
— Отравленные бананы! Сто человек в реанимации! Депутат-эксгибиционист! Вурдалаки в поликлинике!
Ксения Петровна посмотрела на газетную страницу. С плохо пропечатавшейся фотографии на нее глядел печальными цыганскими глазами угрюмый представитель инопланетной цивилизации, пойманный скаутами в Неваде во время игры в миротворческие силы. Ксения Петровна сунула таблетку под язык.
— Очень остроумно, — повторила она утомленно. — Ты вообще о чем-нибудь в жизни думаешь, кроме развлечений?
Молчание.
— Почему я все время должна за всем следить?
— А что я должен делать по-твоему?
— Во-первых, не кричи на меня, пожалуйста.
— Нет, ты скажи.
Ксения Петровна презрительно помолчала.
Загорелся зеленый.
— Звони своему специалисту.
Глава 2
— Я гадалка.
В туалете пахло дымом. Было отчего: в унитазе разгоралась объемистая пачка исписанной бумаги.
В припадке отчаяния Тема не заметил, что туалет — женский. Он даже не обратил внимания на отсутствие писсуаров на стенке. Он просто забежал в кабинку, злобно положил пачку бумаги в унитаз и похлопал себя по карманам. Потом, не задумываясь, перегнулся через перегородку и спросил у женщины в соседней кабинке спички. Она покопалась в карманах сложенного на коленях пиджака и протянула Теме зажигалку. Тема поджег начавшие намокать страницы. Они нехотя загорелись.
— А ты что тут делаешь? — спросил он у женщины, возвращая зажигалку.
Она задумчиво спустила воду.
— Я гадалка.
Мне приснилось сегодня, — сказал Тема, — будто я должен участвовать в танцевальном конкурсе. Знаешь, в таком глицериновом костюме с блестками. Должен танцевать с какой-то девушкой со шрамом на щеке. Она должна этот шрам закрасить. Косметикой, понимаешь? Загримировать. Шрам большой, от виска до подбородка. И она не успевает. Что это может значить?
Они вместе вышли из туалета, быстро наполнившегося дымом.
— Возьми сонник, почитай.
— А ты как думаешь?
— Я не знаю. Я гадалка.
Полгода назад, в начале весны, в марте, Тема за два дня сочинил восемьдесят стихотворений. До этого он стихов никогда не писал. После института он вообще писал авторучкой по бумаге раз десять, не больше, шесть записок, пару анкет и два заявления. Марина уехала на три дня с Кореянкой Хо неизвестно куда, и он слонялся по квартире, потом взялся разгадывать кроссворд, чего тоже никогда в жизни не делал. Первое стихотворение называлось «Араукария» (9 по вертикали). Тридцать стихотворений он написал в первый день, столько же — во второй, и все остальные — в третий. Стихотворения были примерно такие:
Зайди по дороге в пышечную, у прилавка спроси
Две пышки и чашку кофе. Заплатив, унеси
Тарелку и чашку в угол, где единственный стул
К единственному столу конечности протянул.
Обрати внимание, слева, под железной трубой
Накрашенная девица, вполне хороша собой
Для подростка из местных, ест кусок пирога,
Роняя себе на свитер начинку из творога.
Уборщица в грязных ботах с широкой шваброй в руках
Возит по полу грязь. Темнеет. Желтый пикап
Привез капусту и фарш. Водитель, похожий на
Квентина Тарантино, говорит, что хана
Евреям и демократам. Буфетчица с накладной
Халой на голове выпивает с ним по одной.
Закуривают. Пали: Византия, Троя, Рим,
Вавилон. Остались: прилавок, сквозняк, дым.
— Класс, — сказала Кореянка Хо, натягивая носки, — особенно про фарш.
Еще одно было такое:
Взгляд выхватывает из
Сумерек кусок плеча
И скользит по телу вниз.
На экране два врача
Разговаривают о
Наступающей весне.
Мне не надо ничего
В этой вымершей стране,
Кроме пары одеял,
Пары книжек под рукой
И тебя, мой идеал,
Впрочем, как в любой другой.
Или:
Английское телевидение, русские небеса.
День сужается к вечеру. На лестнице голоса
Соседей-дегенератов, собравшихся покурить
Напоминают о том, что не с кем поговорить.
Стены, скучнее романов Бальзака или Золя
Со всех четырех сторон. Жизнь прожита зря,
Если рассматривать жизнь, как сумму отдельных дней,
А не как функцию смерти с переменными в ней.
— Философское, — уважительно заметила, жуя утром гречневую кашу, Кореянка Хо. — Математическое.
Еще одно стихотворение было такое (8 по вертикали, персонаж античной мифологии):
