— Ну, не совсем так.

— Он хоть что-нибудь прояснил?

— Нет. Вернее, ничего не сказал прямо. Теперь я не сомневаюсь, что они с Ванессой испытывали друг к другу сильные чувства. По крайней мере он-то уж точно.

— Думаешь, они совершили эту гадость?

— Совершили или нет, но он до сих пор эмоционально привязан к ней. Был один момент, когда он перестал следить за собой и начал горестно сокрушаться о том аде, через который она прошла. Думаю, это относилось к ее печали по поводу смерти ребенка.

— Никогда ничего не предполагай, Барри. Слышишь? Разве тебя не учили? Добывай факты!

— Так вот, я не собираюсь снова встречаться с ним, если ты предлагаешь именно это. Он просил меня выбросить все из головы, в том числе и его. Я намерена проделать последнее. Я закончу свое расследование, но без Бондюранта.

— Что это с тобой?

— Ничего, а что? — Господи, она умрет, если Дэйл и станет известно, как она пожертвовала журналистской честью и объективностью ради нескольких минут сексуального блаженства.

— Ладно, — сказал он без внутреннего убеждения. — Ты ведешь себя так, словно от чего-то защищаешься.

— Я беспокоюсь за свой материал.

— Тебя захватило?

— Целиком и полностью. С каких это пор мелкого репортеришку беспокоят визитами из ФБР? Чем больше дверей передо мной закрывают, тем больше я убеждаюсь, что кому-то нужно что-то скрыть.

— Когда ты возвращаешься?

— Завтра. Я возьму след в Вашингтоне. Есть что-нибудь новое о Ванессе?

— Немного старой грязи. , — Я звякну тебе завтра вечером, когда вернусь домой. Как ты себя чувствуешь?

— Неплохо, — сказал он, но голос выдал его. — Барри? Если ты наткнулась на что-то действительно отвратительное… Ладно, будь поосторожнее. Да?

Эта трогательная забота заставила ее затосковать по нему. Даже после того, как раздались гудки, она продолжала держать телефонную трубку, не желая прерывать эмоционального контакта. Дэйли скорее был членом ее семьи, чем просто другом, а уж на родителя походил больше, чем ее собственные мать и отец.

Она устало двинулась в душевую, сбросила одежду. Зеркало над умывальником оказалось ничуть не добрее, чем то, что висело в спальне. Выглядела она ужасно. То, что осталось от макияжа, было нанесено тридцать шесть часов назад. Тонкие лучики в уголках глаз гораздо глубже выделялись на дневной основе грима. Ей тридцать три. На кого она будет похожа в сорок три? Пятьдесят три? Сравнивать не с кем, мать прожила гораздо меньше.

Барри отодвинула занавеску в сторону и встала под душ. Она взвизгнула, когда струя ударила ее в грудь, и опустила глаза, чтоб обнаружить причину жжения. На ее грудях виднелись слабые розовые царапины. Кожа над ухом горела.

Господи, что она наделала?

Девушка наклонила голову, желая, чтобы сильная струя выбила все воспоминания о Грэе Бондюранте. Голая, она казалась худой, крепкой и гибкой. Ее тело уже не было столь совершенным, как в юности. Чувствовались жизненные испытания, но неровности и угловатости делали его еще привлекательнее, как и ее седеющие виски, и морщинки вокруг глаз.

"Хорошо бы отдохнуть», — подумала она, намыливая шампунем голову. Усталость и стресс делали ее эмоционально хрупкой и опасно задумчивой. Сначала о Дэйли. Затем о родителях. Сейчас — о высоком, суровом человеке с бьющими голубым светом глазами и жестким ртом.

«Ваш отец любил вас?»

"Нет, мистер Бондюрант, не любил. Не любил и мою мать».

Если бы любил, зачем бы ему ее обманывать? Почему он заимел привычку изменять ей всю свою семейную жизнь? Почему лгал и опровергал ее обвинения, втягивая в те скандалы с криком и руганью, что наполняли для Барри ночь страданием и кошмарами. Почему продолжал мучить их семью своими проблемами, пока не умер от сердечного приступа в Лас-Вегасе в комнате отеля, когда очередная любовница натирала его чресла любовным эликсиром с запахом кокоса? У него даже не хватило совести умереть с приличием.

А что делала ее глупая, дурная мать? Упрекнула ли она его когда-нибудь за нарушение венчальной клятвы? Ругала ли она его за безразличие к собственной дочери, ведь, будучи слишком занятым своими похождениями, он не удостоил своим вниманием ни одной стадии ее развития? Отчитывала ли она его за то, что он самый нелюбящий и невнимательный родитель в истории? Даже после его смерти сказала ли она хоть кому-нибудь, каким отъявленным сукиным сыном он был?

Нет. Она пышно похоронила его и потом, не в силах жить в одиночестве, пришла домой и проглотила пачку таблеток.

Одна неделя — двое похорон.

"Да, мистер Бондюрант, вы действительно задели за живое».

Барри вышла из-под душа и дотянулась до полотенца. Она читала в книгах, слышала в телепередачах, в общем, знала из психологии. Девочки, отвергнутые отцами, идут двумя путями: л ибо становятся нимфоманками, ищущими любовь и внимание в любой форме, с любым встречным, либо совсем отвергают мужчин, обычно в пользу других женщин. Барри не сделала ни того, ни другого. Она не стала шлюхой, выпрашивающей мужского внимания для поддержания собственной значимости. Не пошла она и другим путем. Ее сексуальные аппетиты ограничивались мужчинами. В обществе физически привлекательного, обаятельного и более-менее умного мужчины она получала от секса истинное удовольствие. Одним ее непреклонным правилом было устанавливать время, место и уровень общения. Она называла это выстрелами. До сексуального эпизода этим утром. Она никогда еще так не теряла контроля над собой. Такое бездумное, неосторожное, беспечное погружение в страсть опасно для психики любого. За примером далеко ходить не надо — ее собственная мать. Барри дала себе обет не повторять ее фатальной ошибки, мать слепо любила отца, и он злоупотреблял ее любовью.

Барри была не прочь отдать мужчине свое тело, когда у нее возникало такое желание и позволяли обстоятельства. Но она поклялась не позволять своей голове и особенно сердцу увлечься любовью.

Грэй проснулся в тот самый момент, когда подушкой накрыли его лицо. Он инстинктивно попытался вытащить из-под подушки пистолет, но руки его были прижаты к кровати: видимо, нападавший нагнулся над ним. Грэй напрягался и боролся, выгибался, пытался вдохнуть воздух, которого не было.

А негодяй смеялся.

Грэй узнал весельчака секундой раньше, чем подушку откинули. Спенсер Мартин так и лучился улыбкой.

— Здесь, вдалеке, ты становишься изнеженным, старина.

Грэй отпихнул его и скатился с кровати.

— Ты, проклятый лунатик! Я мог тебя убить.

— Хочешь переиграть все заново? — спросил Спенс, все еще смеясь. — Это я бы тебя убил.

— Какого черта ты здесь делаешь? Проникаешь в мой дом, играешь в какие-то игры! О Боже, который сейчас час?

— Я тоже рад тебя видеть, Грэй. — Спенс последовал за ним до самой ванной комнаты. — Ты потерял несколько фунтов.

Грэй снял с вешалки голубые джинсы, натянув их, поприветствовал своего бывшего коллегу.

— А ты малость поправился. Шеф-повар Белого дома, видимо, знает свое дело.

У Спенса улыбка не сходила с лица.

— Знаешь, чего мне не хватало после того, как ты ушел?

— Моего шарма?

— Полного отсутствия у тебя такового. Многие лебезят передо мной. Я доверенный советник и лучший друг президента. Не важно, насколько я груб с людьми, они прогибаются и всегда готовы поцеловать мою задницу. Но только не ты, Грэй. Ты со всеми обходился одинаково. Как с дерьмом, — добавил он.

— И поэтому ты здесь, да? Соскучился?

Он повел Спенса на кухню. В доме были лишь одни часы, да и те над кухонной плитой. Грэй проверил время. Почти полдень. Прошло двадцать четыре часа с тех пор, как он развлекал Барри Трэвис в этой комнате. Странная симметрия происходящего не ускользнула от него.

— Ты никогда не любил смеяться, Грэй. Но было удобно иметь тебя под рукой. Ты прекрасно выполнял свои функции.

Грэй красноречиво посмотрел на Спенса.

— Выполнял, не правда ли? Я был там, когда вы больше всего нуждались во мне. — Он задержал взгляд на несколько секунд, прежде чем отвернуться. — Кофе?