Глянул я вокруг — и правда, только мы вдвоём здесь и находимся. Вот, блин, как же так получилось? Чего я со всеми не слинял?

— Вопрос у меня к вам, — нахожусь мгновенно. — Что такое спины электронов?

— Чушь, — хмыкает детина двухметровая и вздыхает тяжко. — В студенческие годы у нас по поводу правила Хунда присказка такая была: как и на одной электронной орбитали, так и на одном унитазе не может одновременно находиться более двух человек с противоположными спинами…

Во! Вот это я понимаю! Это по-нашему… А докладчик тем временем тубус под мышку суёт, нахохливается, что собака побитая, и к выходу направляется.

Гляжу я на него, неприкаянного, на спину его «электронную», ссутуленную, и сердечко моё вдруг ёкает, и что-то вроде симпатии к нему возникает.

— И какую же вы сумму для своих исследований запрашивали? — интересуюсь сочувственно.

— Сто миллионов, — бросает он походя, не оборачиваясь.

— Солидно… — кручу головой.

— Ах, нет, — останавливается он, оборачивается и кривится в улыбке жалкой, извиняющейся. — Я всё по-старому привык… Сто тысяч новыми.

И выражение лица у него такое совестливое, что у ребёнка двухметрового. Сразу видно, до седины в бороде дожил, а наивность детскую так и не утратил. Не было на него Бонзы, чтобы совесть ему дефлорировал.

— Это «деревянных»?! — изумляюсь. Всего-то… Во, мужик учудил! Надо же так ради сущих грошей унижаться!

Однако до него моё изумление с обратным знаком доходит.

— Понимаете, — оправдываться начинает, — меньше никак нельзя. Нас в группе четыре человека, налоги ещё, накладные расходы по институту… В месяц не больше трёхсот рублей новыми на зарплату выйдет.

Усмехаюсь я тогда, царственным жестом из кармана книжку чековую достаю (научил-таки «бухгалтер», как ею пользоваться) и выписываю сто тысяч зелёных.

— Бери, — чек протягиваю. — Извини, что в валюте. Другого не держим.

Бледнеет от неожиданности мужик, дрожь его крупная бить начинает. Никакой радости в глазах, только страх почему-то непонятный плещется.

— А… А как… как это… — заикается.

— А вот так! — встаю со стула и к двери непринуждённо дефилирую. — Авось как «нобелевку» получать будешь, добрым словом меня помянешь.

…Ну и гад! Три дня я его по всем дорогам возле поместья глазами высматривал. Если бы в первый день повстречал — точно без лишних разговоров морду набил.

Наконец на четвёртый день (как раз из Думы возвращался) увидел-таки своего писаку. Бредёт по обочине походкой человека вольного, пустыми бутылками в авоське тарахтит. И по всему виду его сказать можно, что нет в мире человека счастливее. Я тебе покажу и в чём твоё счастье состоит, и где раки зимуют!

— Тормози! — кричу шофёру и из ещё не остановившегося лимузина к писаке, аки лев разъярённый, выпрыгиваю.

— Ба, Борис Макарович! — видит меня писака, руками, как для объятий дружеских, разводит, радушием светится. — Какими судьбами? Я ведь ещё продолжение не закончил…

Хватаю его за лацканы пиджака ветхого, морду небритую к своей рывком подношу.

— Ты что ж это, погань чернильная, обо мне пишешь?! — рычу плотоядно. — Пошто мою жизнь перевираешь?!

— Не понял… — искренне изумляется писака.

— Будто не знаешь, о чём я!

— И в мыслях нет, — заверяет он.

— Из каких-таких побуждений ты из меня мецената не в меру сердобольного сделал?! Да будет тебе известно, что это не докладчик теорию какую-то дерьмом собачьим обозвал, а я так его работу посреди доклада громогласно охарактеризовал и, дверью в сердцах хлопнув, в буфет коньяк пить почапал!

— Ну что вы, Борис Макарович, — лыбится писака хитро. — Как я мог такое написать? Мемуар-то потомки читать будут, что они о вас подумают? Флёр всё-таки какой-то радужный на дела ваши напустить надо.

— Гм… — остываю я резко, что металл раскалённый, в воду холодную опущенный. — Логично… Но всё равно, ты не очень там… приукрашай. Историческую правду блюди.

— Я, конечно, могу и переделать этот эпизод, — тянет писака блудливо, — но стоит ли? Тем более что в ближайшее время вы его прочитать не сможете.

— Это ещё почему? — бормочу недоверчиво, взглядом его сверля.

— А ждёт вас дорога дальняя. В Америку, в Штаты поедете.

Оглядываю его скептически с головы до ног. Тоже мне, прорицатель! В таких обносках, что и бомж на себя напялить постесняется, а туда же, под ореол славы вечной метит.

— Ладно, — цежу сквозь зубы сумрачно. — Хрен с тобой. Живи пока.

И таки прав писака оказался — не до его опуса мне в последнее время стало. Не зря, видать, говорят, что два переселения равны одному пожару. Вот такие «полпожара» и на усадьбе начались. Приехала Алиска, Пупсика привезла, а кроме него ещё половину челяди с «фазенды» с собой притащила. Мол, привыкла она к ним, да и не может, сердобольная, людей преданных на произвол судьбы безработными оставить. А те, естественно, шмотки свои, из скаредности совковской, за собой потащили. Добро бы одежду, а то комоды там, серванты и прочую рухлядь деревянную. Неделю где-то усадьба шумом, гамом да вознёй суетливой «великого переселения народов» полнилась, пока все не обустроились. Что толпа цыган на усадьбу нагрянула и погром здесь учинила. Эх, далеко нам в этом отношении до Запада…

К счастью, я все эти дни в Думе проводил, на усадьбу лишь на ночь нос показывал, потому Алиска на себя бремя забот хозяйских взвалила. У баб это в крови — гнёздышко своё вить и в порядке его содержать. Независимо от того, комнатушка ли это в коммуналке либо десяток гектаров усадьбы с подсобными постройками, прудом, полем для гольфа и прочей атрибутикой для мелких житейских радостей. Ну, в общем, всем тем, что каждый человек в личном владении иметь должен. Иначе — за что боролись, зачем августовскую контрреволюцию делали? Не простит нам народ, если у всех поголовно личного поля для гольфа не будет.

Ко всему этому ещё одна напасть на меня свалилась. Вздумали местные «авторитеты» на меня «наезжать», чтоб, значит, мзду за прописку столичную платил. Естественно, Сашок тут же своих боевиков к делу такому подключил, Валентина с Женечкой задействовал: где угрозами, где компроматом, где взяткой всё уладить попытался — но ни фига у него не получилось. Ни в грош столичные «крутяки» выходцев с периферии не ценят. Две недели Сашок так валандался, гляжу, а дело уж к разборке нешуточной подошло. Пришлось к Пупсику за помощью обратиться — враз всё путём стало. Правда, я здесь хитро поступил — победу эту Сашку «приписал». Пусть мужик себя в столице на твёрдых ногах почувствует.

Тут и каникулы депутатские подоспели. Казалось бы, отдохнуть от забот государственных можно, в Монте-Карло там рвануть или на Бермуды куда завеяться, силы, на законотворчестве подорванные, восстанавливать, ан нет. Статус депутатский обязывает не только о своём народе радеть, но и на арене международной престиж отечества на должном уровне блюсти.

Больно мне, конечно, всё это надо, но как раз за день до каникул получаю письмо из Конгресса США, в котором мне их комиссия по связям с зарубежными странами предлагает Вашингтон посетить и с лекцией перед конгрессменами на тему моего личного видения дальнейшего экономического развития России выступить.

Зачитал Сашок письмо, прямо с листа переводя, и с прищуром ленинским, архиехидным, в меня вперился. Мол, как-то среагирую?

Греет мне душу письмо такое — ишь, в самих Штатах заметили, да не просто так, что букашку какую, инородную, а особое внимание обратили, в гости приглашают да мнением моим интересуются! Однако виду не подаю — хоть и две недели всего в Думе ошивался, но кое-чему научился.

— Поехать, что ли… — тяну неопределённо и как бы нехотя встречный вопрос задаю: — А ты как думаешь?

Крутит головой Сашок, хмыкает одобрительно.

— Вижу, не прошли для тебя даром мои уроки, — говорит. — Поэтому мой тебе совет: повремени немного. Там — не здесь, где любую лапшу под любым соусом на уши вешать можно. Там такое не пройдёт — на весь мир ославишься. Пооботрись в депутатской среде, на других погляди, как они мысли свои излагают и дела вершат, а когда чему-нибудь научишься, тогда и решай.