Лечила, в пух и прах разодетый — не поскупилась его благоверная за мой счёт, — меня на пороге встречает, радушием неестественным светится.

— Пациент в полном порядке, — рапортует. — Молока с печеньем попросил.

Отмахиваюсь от него, в комнату к Пупсику быстрым шагом вхожу и дверь перед носом любопытным лечилы плотно захлопываю.

Сидит мой пацан на кровати, печеньем из вазочки серебряной на прикроватной тумбочке похрустывает, молочком пастеризованным из тетрапака запивает. Увидал меня, заулыбался, набитым ртом приветствие какое-то мычит.

— Ешь, ешь, — плыву и я в улыбке. — Тебе сейчас поправляться надо. Двое суток в себя не приходил.

Беру стул, сажусь напротив и гляжу на него умилённо. Просто любо-дорого наблюдать с каким аппетитом он молоком с печеньем заправляется. Рыбка моя в полном сказочном смысле золотая!..

Но Пупсик от моего взгляда скучнеет словно, аппетит у него пропадает, и вазочку серебряную от себя отодвигает. Как понимаю, прочитал мысли мои чёрные. Дожёвывает он, глотает, рот ладонью утирает и говорит сумрачно:

— Сумбур у вас, Борис Макарович, в голове полный. Ничего конкретно не пойму. Расскажите подробнее, чего вы хотите?

Вздыхаю я тяжко и глаза в сторону отвожу.

— Первое, — говорю глухо, — это вот что…

Замолкаю я здесь, взгляд в Пупсика упираю, а сам в черепушке своей силюсь нарисовать «клопов», вчера эфэсбэшниками несомненно по всей «фазенде» расставленных. Однако по выражению лица Пупсика вижу, что ни хрена у меня не получается. Только когда меня осенило, что должны «клопы» радиоволны излучать, наши разговоры в эфир передавая, заулыбался пацан мой, головой понимающе закивал. Руку к локтю моему протягивает и ногтями из рукава пиджака извлекает репейничек такой махонький, что по размерам своим действительно с клопа натурального.

Беру я его аккуратненько пальчиками, к глазам подношу. Колется, зараза, и если бы не блеск металлический, ну один к одному репей. Вспомнил я тогда, как вчера меня эфэсбэшник, следствие крутивший, сочувствующе под локоток взял. Вспомнил и усмехнулся криво. Не-ет, ребятушки, со мной этот фокус не пройдёт, у меня такой паренёк есть, для которого все шарады ваши хитроумные что семечки.

Не найдя ничего лучшего, прилепляю я «клопа» к печенью и пламя зажигалки к нему подношу. Пыхнул «клопик», будто головка спичечная. Во, блин, а по виду вроде из металла…

«А теперь, — говорю про себя мальцу, — сделай так, чтобы «клопы» эти по всей «фазенде» точно таким ясным пламенем в прах превратились!»

Как оно получилось, мне и представлять не надо — даже в этой комнате три вспышки из разных углов пшикнули. Представляю, что там в кабинете у Бонзы — небось фейерверк целый.

Гляжу, а пацан мой посмурнел и к лекарствам на тумбочке потянулся.

Да, думаю себе, если я ему сейчас все желания свои сразу выложу, то полыхнёт здесь так, что пожар в моей квартире, в сравнении, огоньком стылым покажется. Не то что «фазенда» вся, окрестности на метр вглубь до тла выгорят, словно напалмом политые. Но, с другой стороны, не закажу желания, тогда мне самому хана. Одним словом, куда ни кинь — везде клин. Вот и выбирай, где клинья пореже и не такие острые… Но где?

— Слушай, — говорю, — а ты можешь мои желания не сразу выполнять, то есть в один момент, а медленно, постепенно?

— Как это? — не понимает Пупсик.

— А вот так. Захотел я, скажем, чтобы человек какой-то своё мнение обо мне изменил. Так вот, чтобы это не в мгновение ока произошло, а в течение двух-трёх дней, а то и недели тянулось. Может, тогда тебе полегче будет?

— Не знаю… — ошарашено тянет Пупсик. Видно, он никогда такого не делал, и даже в голову ничего подобного не приходило. — Нужно попробовать.

— Тогда слушай. Во-первых, сделай так, чтобы все следственные бригады, которые здесь вчера кипиш наводили, были уверены, что никто из наших людей в убийстве Бонзы не замешан. Что это дело рук вице-премьера отставного, кстати, погибшего в тривиальной авиакатастрофе. Во-вторых, пусть все люди, работавшие на Бонзу, теперь меня почитают и станут преданны мне что псы цепные, на все сто процентов. И в мыслях иного по отношению ко мне не держали! В-третьих, подлечи-ка Сашка, чтобы он нормально всё происшедшее с ним воспринимал. Жаль мужика, если напрочь свихнётся. И, в-четвёртых, пусть Алисочка меня полюбит. Как там говорят: искренне и беззаветно.

Последнее, конечно, это я так сказал, для красного словца. На фига мне её слоновья любовь нужна? Об одном лишь беспокоюсь, чтобы она не отчебучила чего, типа развода или скандала громкого.

— Ой-ёй… — стонет малец и за голову хватается. — Как сложно всё… Ладно, если постепенно, я попробую…

Вижу я личико его, в предчувствии боли близкой перекошенное, да как он головой сокрушённо качает, и жалко мне его становится.

— А ты чего хочешь? — спрашиваю тихо. — Что я для тебя сделать могу?

Смотрит малец на меня глазами круглыми, ничего, кроме тоски глубокой, не выражающими, и вдруг шепчет, и губы у него прыгают:

— Домой хочу…

У меня от неожиданности горло перехватывает, а в глазах резь появляется, будто в них кто горсть песка швырнул. Как у него просто всё и буднично. Ни гор златых, ни власти над миром ему не надо… Домой и всё.

— Нет, дружок, у нас дома… — хриплю. Однако сразу прокашливаюсь и изрекаю тоном приподнятым, насквозь фальшивым: — Здесь теперь наш дом. Смотри, громадина какая! Восемь комнат, два этажа. Делай что хошь, никто тебе не указ, сам себе хозяин!

— А как же я здесь завтраки вам готовить буду? — совсем никнет Пупсик.

Я чуть было не расхохотался. На фига ему теперь это надо, когда целый штат поваров и официантов всегда под рукой? Но глянул в личико пацана, от обиды сморщенное, и понял, что не всё так просто. Почему-то подумалось, что стряпня для мальца и есть самое главное, и считает он, будто именно таким образом со мной за кров и за ласку расплачивается. А выполнение желаний моих — так, безделица, баловство одно, добрых слов не стоящее. Ну и критерии у него…

— Будь по-твоему, — говорю. — Если ты без этого не можешь, в момент организуем.

Встаю со стула, к двери направляюсь.

— Спасибо большое… — слышу за спиной его тихий, как шелест, голос.

Лечила у дверей стоит, меня дожидается. Может, и подслушивать пытался, да вряд ли что у него из этой затеи получилось. Домик-то финский, и хоть и сборный, но звукоизоляция у него не чета совковским. Тем не менее, решаю, лишние глаза и уши мне здесь ни к чему.

— Значит, так, — сообщаю лечиле тоном беспрекословным. — Жить ты с женой в этом домике не будешь.

Тут же дверь комнаты напротив отворяется, и в проём голова благоверной лечилы в рыжем парике высовывается.

Однако и вкусы у неё базарные, мимоходом отмечаю. В таком парике только ковёрным в цирке выступать.

— Как же так, Борис Макарович, — тянет благоверная слезливо, — вы ведь обещали…

Нет, видимо, не прав я был насчёт звукоизоляции. Тем хуже для них. Смотрю сквозь неё взглядом убийственным и цежу медленно, с расстановкой:

— Я своё слово держу. Машину уже подарил, одел, обул. Теперь оклад в тысячу баксов назначаю. Но жить в этом домике буду я. А вы в соседний перебирайтесь. На сборы полчаса даю.

Чуть руки она мне целовать не бросилась, но я её таким взглядом одарил, что мгновенно за дверью без ропота лишнего скрылась. Помнит, стерва, что у меня насчёт неё ещё одно обещание было.

А лечила истуканом с улыбкой цветущей передо мной застыл и любое приказание выполнить готов.

— Каждый божий день пациента своего навещать будешь и о его здоровье мне докладывать, — инструктирую его. — А на сегодня свободен.

Что на крыльях помчался лечила к супружнице своей узлы для переезда вязать — как просекаю, барахла она ещё тот ворох накупила. Олежка в аккурат всю сумму, мною выделенную, на неё потратил.

Пока они там вещички свои паковали, я управляющего «фазендой» вызвонил и в одной из комнат приказал кухню соорудить. И пятнадцати минут не прошло, как здесь кухонный гарнитур стоял, мойку подключили, электрическую плиту установили… Ну там, естественно, СВЧ-печь, кондиционер, кухонный комбайн и прочая дребедень типа ложек, вилок, половников. И два холодильника, по завязку продуктами набитые.