– Ничего, – сказал он старику. – Ничего. Через неделю я закончу здесь дела (не говорить же, что у него авария и раньше, чем через неделю, корабль не починят) и заберу вас на Землю. Всё будет хорошо. – Он легонько похлопал старика по сухонькому мёртвому кулачку. – Ничего…

Старик открыл глаза и как-то странно посмотрел на него. Губы тронула язвительная улыбка.

– Искушаешь. – Он невесело рассмеялся. – Годов десять тому, кода… – У старика перехватило горло. – Кода ща была… Бет была… – Он замолчал, моргнул глазами, кашлянул. – Можече, я и обрясця… А им, – старик кивнул на женщину, – Земля не занужна…

Хлопнула дверь. Пригнувшись, в хижину вошёл сумасшедший и, немного потоптавшись у порога, присел на ящик в другом углу.

– Что с ним? – полушёпотом, пригнувшись к старику, спросил Родион и указал глазами на вошедшего. – Это после катастрофы?

– Катастрофы? – старик уставился на него, не понимая. Затем захихикал. – Вы мляете, мы терплячи кораблекруша? – спросил он. Его явно веселила эта мысль. – Конче, не без того… Та мы поселянцы, просто поселянцы, вы разумеете? Мы утяпали с Элизабет с ваштой клятой Земли тому, чо были накорма ею по заглотку! Во та как. А ца мои… – он поперхнулся и глухо поправился: – нашты с Бет дети…

Родион смотрел на него во все глаза.

– И не блямайте на мя так! Не занужна нам вашта Земля, не занужна!

Стало тихо. Женщина перестала клацать клавишами и молча ждала. Наконец окошко синтезатора открылось и извергло на поднос ком белой творожистой массы.

– Постороньте, – вдруг сказал старик, обильно источая слюну. На Родиона он не смотрел. Шея у него вытянулась, голова судорожно задёргалась из стороны в сторону – он старался рассмотреть, что делается за спиной Родиона. – Отталите отседа. Час мя будут накорма…

Женщина встала с колен, взяла поднос и направилась в угол. Медленно, коряво, на полусогнутых ногах, ставя их коленками в середину, под огромный обвисший живот. Родион вздрогнул, как от наваждения. Женщина несла своё непомерно большое, колыхающееся в такт шагам, бремя, но оно, по всему её виду, не было ей в тягость. Её организм был только чуть воспалён, как и у всякой беременной женщины.

Родион не успел увернуться, она натолкнулась на него, остановилась, подумала и, хотя Родион сразу же отскочил в сторону, прихватив с собой ящик, на котором сидел, обошла это место и приблизилась к старику. Держа поднос на одной руке, она небрежно, ширяя ложкой в рот старика, стала его кормить.

– Невкусна, – закапризничал старик. – Сегодня она как пришарклая… – Он поперхнулся и пролаял: – Ты можешь понеторопе?!

Женщина не обращала на него внимания. Ни на него, ни на его слова. Она тыкала в рот старика ложкой, отрывисто, резко, с методичностью автомата, и он поневоле слизывал и глотал.

– Кода ты уже родишь? – хныкал он, давясь синтетпищей. – Why, you are fourteen months gane with child…[5] И то, эт како я пометил. Можече родишь – помлее будешь…

Она, наконец, сочла, что со старика достаточно, вытерла ложку, повернулась и пошла назад. Мужчина, до сих пор неподвижно сидевший в углу, ожил, встал с ящика и двинулся за ней.

– Обожди… – прошамкал старик набитым ртом. – Я ща хоча. Дай ща!

Мужчина и женщина устроились на синтезаторе и, загребая густой молочный кисель (или что там у них?) растопыренными ладонями, степенно насыщались.

– Жале… – протянул старик. – Родина отцу жале…

«Дети» хлюпали и чавкали.

– Ца мои дети, – то ли жалуясь, с горечью, то ли просто констатируя, сказал старик Родиону. – Бет была бы невдоволена из воспитата… – Он виновато, заморгал и его глаза стала затягивать мутная плёнка. – Эли… Прощая мя, Эли… Я… Эли, я не звинен. Они таки… Эли! Я сам не разумею, чему они таки!

Старик всхлипнул. Он сидел в деревянном кресле неподвижно, каменно, как изваяния фараонов до сих пор сидят на песчаниковых тронах где-то в долине Нила. Как король на троне. Только… плачущий король.

Он всхлипнул ещё раз и начал сюсюкать:

– Ты чаешь, Эли, а наш Доти лысый…

Слюна бежала у него изо рта быстрой струйкой прямо на грудь, на остатки ветхой, полуистлевшей одежды. Похоже, в пище было что-то из галлюциногенов.

– Странно, правда? – лепетал старик. – Ведь наследата у нас чиста, и у родинном дряке лысых николе не было… И у Шеллы власы тоже вылапуют… Но я мляю, чо ца от…от… Эли, ты их прощея, Эли?.. Ца ничего, Эли, чо у них… У них будет пупсалик?.. Эли, ца ничего? Эли?!

Родион повернулся и, чуть не сорвав дверь с петель, выбежал из хижины. На волю, на свежий, с озоном, почти как после грозы, воздух, на луг, на изумрудную альпийскую зелень. С земной бурёнкой…

Ад и рай.

Рай?

Откуда этот луг?

– Привезли.

Откуда эта корова?

– Привезли.

Откуда вы сами?

– Прилетели.

Откуда?!

– …

Родион вздохнул. Переселенцы забирают с собой всё, что им дорого, всё, что им нужно – ВСЁ, ЧТО ОНИ ЕСТЬ.

Сзади отворилась дверь, вышла женщина и негромко позвала: – Марта! Ма-арта!

Корова подняла голову и лениво промычала.

«Идиллия, – подумал Родион. – «За морями, за долами, за высокими горами, в краю, полном чудес, фей и маленьких добрых людей, жили-были…» Мечта каждого фермера, золотая мечта детства, иметь в таком краю свой лакомый кусок земли, жирной и мягкой, как слоёный пирог, с вот таким вот лугом, с вот такой вот партеногенезной коровой, с огромным, необъятным выменем… И жить здесь. Боже мой! Утром, рано-рано, по холодку, по своему росистому лугу – босиком, дыша полной грудью… затем кружка тёплого, утреннего, только из-под коровы, парного молока…

Ну, вот. «В краю, полном чудес…»

Изгои. Самовольные изгои. Мещане с фермерским уклоном. С придурью. Уйти, забиться куда-нибудь в угол, подальше, в самую-самую темень, но чтоб это был мой, непременно мой, только, лично, индивидуально мой угол! А до моей… то есть, его угла, темноты, вам дела нет».

Родион зло рванул с травы рюкзак, закинул его за плечи и, ни разу не оглянувшись, ушёл из этой долины с альпийским, чужим, неуместным здесь лугом, вырождающимися поселенцами и коровой, не махающей хвостом.

Семь дней Родион бродил по горам. После этой колонии было ясно, что ни о какой разумной жизни здесь, на планете и даже в самой колонии, говорить не приходится, но на корабле его ждали скука и безделье, и поэтому он лазил по скалам и ждал, пока ремонтники починят корабль, и тот насосёт побольше энергии. В долину он больше не заходил – не мог себя заставить.

Нужно было сразу выволочить их из хижины, запихнуть в корабль и привезти на Землю, как привозил он до сих пор всякую живность – фауну исследуемых планет. Как каких-то доисторических животных. Ископаемых. Реликт. Но сейчас уже не хватало ни сил, ни духа – пусть на Земле разбираются, что делать с этим заповедником.

Через неделю Родион, наконец, вышел назад, к ущелью, где он приземлился. Вышел безмерно уставший, издёрганный, с распухшими от бессонницы глазами.

Корабль уже стоял – оживший, подлатанный организм, бок был выровнен, хотя и нёс на себе следы скомканной, а затем разглаженной обшивки. По всему было видно, что корабль готов к старту.

Родион прошёл мимо бездельничавших роботов, хмуро бросил: – Марш в отсек – стартуем, – залез в люк и, зарастив перепонку, сел за пульт. Немного подождал, пока улягутся роботы-ремонтники, и стартовал.

Выйдя на орбиту, он проверил энергетический запас корабля – энергии было мало, очень мало, и никакая земная база просто не выпустила бы его (ещё чего доброго провалится во Временной Колодец, и тогда только разве что сам чёрт будет знать, что с ним станется), но тут не было никакой земной инспекции, а оставаться на орбите ещё два дня, чтобы подзарядиться, он не мог. Это было выше его сил.

И он рискнул.

Вначале всё шло как положено – началось медленное проникновение, и корабль уже почти вошёл в межпространство. Родион облегчённо вздохнул… и тут вся энергия корабля ухнула лавиной, как в прорву, и корабль на полном энергетическом нуле выбросило назад, в околопланетное пространство.