– Сначала я мысленно попросила прощения у бабушки. Потом набрала в поисковике «вывоз рухляди». Три оператора на разных телефонах были не совсем вменяемы, то есть пытались диктовать мне условия. Четвертый же любезно и деловито согласился с моими. Приехали мужики, взяли деньги, сами рассортировали наш хлам и увезли. А завтра явятся другие мастеровые, и начнется ремонт.

– Ого! Здорово! Мам, а где мы будем спать? То есть понятно, что на полу. Но ты в азарте избавления даже подушки и одеяла выбросила!

– Спать будем не здесь. Я – у подруги Кати. Она, как тебе известно, живет за городом, брезгует сдавать квартиру, но волнуется за нее. А ты.., – мама растерянно посмотрела на эклер, который держала в руке, и вернула его на краешек блюда, – а тебе я сняла трехкомнатную, что называется, в шаговой доступности от метро и твоего офиса. Заплатила вперед за три месяца: бригадир сказал, что раньше они с нашим кошмаром не справятся. Живи просторно, отдыхай…

Леона не верила своим ушам. Мама звонила по сотовому каждые десять минут, пока она добиралась с работы домой, и успокаивалась, только обняв в прихожей. Мама дружески сопутствовала ей всюду, куда она шла одна. Мама не ложилась спать, если дочь задерживалась на вечеринке. Более того, ходила ее встречать не только к метро, но и к подъезду к такси. Стоило Леоне уехать с друзьями в Питер или в Европу, мама впадала в полуобморок. И оживала только при звуках приема смс-ки или гудке скайпа… Эта ли мать сняла ей квартиру? Почему бы им не пожить там вдвоем? Но вслух почему-то задались другие вопросы:

– Тетя все-таки допекла тебя с устройством личной жизни? Ты влюбилась? Хочешь, что называется, проверить чувства наедине с мужчиной и сообщить мне результат, только если они окажутся настоящими?

Мать невольно улыбнулась, но, словно застеснявшись, опять погрустнела:

– Сообщить тебе о мужчине было бы легче. Нет, дочка, меня пугает отсутствие такового у тебя. Мне вдруг пришло в голову, что я делала все для твоего одиночества. Пригласить сюда человека, который тебе дорог, было невозможно. Ему пришлось бы выслушать и осмыслить историю нашей семьи. И еще неизвестно, смог бы он понять нас или нет. Собственно поэтому я и решилась.., – она безвольно махнула рукой, будто кто-то другой освободил помещение от всего. – Но не это главное. Ты не умеешь варить и жарить, стирать, гладить, убирать. Деньги для тебя – неиссякаемая абстракция на карточке. Ты живешь так же, как в пять, десять, пятнадцать лет. У тебя же выражение лица детское. Этим летом продавщица в магазине сказала: «В школу на выпускной платье берете»? Мы с тобой смеялись. А что хорошего? Половина мужчин считает тебя несовершеннолетней. Другая половина думает, что у такой красивой девушки наверняка есть тот, с кем опасно соперничать. В итоге никто не рвется с тобой знакомиться. А знакомые боятся связываться с «шибко умной» москвичкой, которая училась не для того, чтобы стать домохозяйкой. Москвичка – это тоже диагноз с некоторых пор… Знаешь, сейчас провинциалкам легче. Их всеядность и кредо «любой ценой» оправданы необходимостью платить огромные деньги за аренду жилья.

– Ну да, прописка женихам от нас больше не нужна. А заниматься хозяйством не способна ни одна из моих подруг. Время такое. Опять же столичный ритм. Или работаешь и платишь домработнице, или являешься домработницей. Так что я – современное правило, не исключение. Но как, по-твоему, мое отселение изменит ситуацию? – недоуменно приподняла брови Леона.

– Сильно изменит! – воскликнула мама. Было похоже, что лед, которым она обросла в неузнаваемой квартире, растаял. И природный темперамент вот-вот загейзерит. – Мимика лица станет иной от забот. От того, что ты в кои-то веки предоставлена самой себе. На нем появится выражение неприкаянности, на которое так чутко реагируют все мужчины.

– А сейчас какое выражение?

– «У меня все замечательно. Я образованная гордая домашняя. С низким интеллектом и тощим кошельком приближаться ко мне бесполезно. С высоким и толстым без любви тоже». Словом, выбора из десятка поклонников нет и быть не может, шансов на личную жизнь – ноль. Как-то неловко торопить тебя в твои лучезарные двадцать четыре. Но это – лучшее женское время. С годами не наверстаешь того, чего не доберешь сейчас. Уже посте тридцати все не то, а после тридцати пяти все не так. Улетучиваются безоглядность и доверчивость. В итоге удовольствие есть, радости нет. Я не знаю, как объяснить, дочка. Не удается сконцентрироваться только на любимом, хоть плачь. И мужчине, чем он старше, тем труднее дышать одной тобой. Нельзя только работать и дружить. Женщина должна успевать и много чего кроме. Если все женщины в этом доме не счастливы в любви, вероятно, надо менять дом.

Мама говорила, явно боясь остановиться. А Леона машинально уписывала эклеры. Наконец, блюдо опустело. Минуту она потерянно глядела в него. Было неприятно узнавать в описанном синем чулке себя. Решила не обижаться: запоздалая лекция, но ведь прочитана с добрыми намерениями. Теплота в ее голосе была искренней:

– Не выдумывай мне несчастий, а? Лучше давай вдвоем поживем в чужой трехкомнатной. Вместе мучились, вместе и отдохнем.

В глазах мамы полыхнуло отчаяние, которое немедленно затушили слезы. Бессонными ночами она по слову, по предложению формулировала то, что теперь озвучивала – для дочери это было не лучший, а единственный способ повзрослеть. Неужели не ясно? Нет, она спасет упрямую девчонку, причинив боль. Такую, какую способен вызвать только материнский эгоизм. И бедная спасительница мужественно это зверское качество проявила:

– Дочка, я хочу побыть одна. Я хочу, ты редко слышишь от меня такое. Мне с детства не удавалось, а потребность была, есть и будет. Разумеется, я оставалась… Но по чьему-то расписанию. Все уходили и возвращались тогда, когда им было надо. Меня изводили эти клочки одиночества. Ладно, оставим прошлое. Но и с тобой мы постоянно вместе. Другие матери не в силах залучить ребенка домой, а я, грешница, – придумать, как выпроводить. Все равно настанет момент, когда тебе будет нужен только твой мужчина. Ты отстранишься, уйдешь, даже если мы будем жить вместе. А я не умею без тебя. Я паникую, стоит вообразить, что ты изменилась. Мне, мне нужно привыкать к тому, что ты годами будешь занята не мной. Я не хочу терзать тебя ревностью, лезть в твои дела. Давай лучше расстанемся на два-три месяца, чем начнем безобразно ссориться от неподготовленности к переменам. Мы будем созваниваться, проводить выходные вместе, если захочешь. И мы в любой момент вольны прервать этот эксперимент. Может, не ты ко мне запросишься, а я к тебе. Но попробуй самостоятельность на вкус, на ощупь. Вдруг понравится…

– Короче, ты от меня устала, тебе надоело меня обслуживать, – взорвалась Леона. – Давай я сама буду заваривать чай и бросать шмотки в стиральную машину! Говори, когда душа требует покоя, я уйду на час, два, три, четыре!

– Нет! – испуганно крикнула мама. – Я устала от себя! Думаешь, я перестану за тебя бояться? С глаз долой – из сердца вон? Никогда! Но у меня четкое постоянное ощущение, что ты маленькая. И я веду себя с тобой соответственно: бодрая, неунывающая, собранная, ответственная. Клянусь, это не притворство. Я права не имею быть другой с ребенком. А ребенку третий десяток. Я выживаю из ума. Когда тебя нет рядом, бьюсь головой об стенку. Когда ты со мной, люто хочу побыть одна. Мне необходимо уединение. Я уже не соображаю, кто я. Я представления не имею, сколько мне самой лет. Прости. Неужели мы, родные, любящие друг друга, не справимся с этим?

Леона тоже напрочь утратила способность думать и рассуждать. Аргументы мамы свистели мимо ушей, как нервный февральский ветер. Но обида заставляла хотя бы спрашивать:

– А как же бабушка? Она гнала вас с тетей из дома? Не уставала от вас, от меня? Ее любовь выражалась в хлопотах о дочках и внучке с утра до ночи. Она интересовалась нашими делами, нашей жизнью. Да, тетя сказала, что не желает занимать в семье бабушкино место. Ты, значит, тоже?