Когда бабушка умерла, Леона с мамой старались не запускать дом. Убирали каждое воскресенье на износ. И обнаружили у себя аллергию на пыль. Стоило поднять ее и вдохнуть, как начинали слезиться глаза, текло из носа, а бронхи очищали себя мучительным кашлем. Выручили аптечные маски. Но, несмотря на героизм, квартира серела и все заметней ветшала. Они делали косметический ремонт – наклеивали обои на видимые из-за книг участки стен, белили потолки. Лучше не становилось. Пару раз, избавившись от очередного мужа, возвращалась тетка. Эта бралась за окружающее пространство азартно – уверяла, что надо просто все рассортировать. И вскоре объявляла о поражении.
Но кошмаром кошмаров были одежда и обувь. Леона росла, мать делала карьеру – ее СП давно превратилось в отделение американской фирмы. Обеим нужны были тряпки. Кое-что висело на плечиках, крючки которых были заткнуты между томами Достоевского и Чехова. Коробки с туфлями и сапогами перемежались с книгами на английском и немецком. Смотрелось чудовищно, бабушка наверняка в гробу ворочалась. Она в толк не взяла бы, зачем женщинам столько платьев. Но большая часть вещей лежала в стопках, и их приходилось отпаривать и гладить, чтобы надеть. В гости заглядывали только самые близкие, новых людей в квартире не было целое десятилетие. Немыслимо было приглашать нормального человека в этот расхристанный архив.
Мать, не умолкавшая в офисе, была только рада домашнему покою. Леона с детства привыкла встречаться с друзьями в кафе. А вот тетка болезненно свихивалась от одиночества. Все близкие разъехались по миру. «Поговорить в Москве не с кем, – жаловалась она. – Выпить не за что». Как только открыли границы, за кордон подались те, кто хорошо знал российскую историю: «Запрягать будем долго, потом быстро поедем, невесть куда. Вероятнее всего кончится, как в песне: „А жене скажи, что в степи замерз“. Нет, жизнь одна, надо прибиваться к цивилизации». Тетка же возилась с очередным пьющим неудачником. В возрасте, когда борода знакомится с сединой, а ребро с бесом, тот вдруг радикально протрезвел, крестился, женился на здоровой девахе из предместья и начал фермерствовать. После дефолта из страны уезжали даже оптимисты. Но и тогда тетка выхаживала какого-то непонятого академией наук ученого. А когда он бросил ее и ломанулся в Швецию, она наспех зализала раны и четко осознала – поздно. Это миллиардеры всегда и везде ко двору. А обычным людям и на Западе нужны гражданство, работа, профсоюз, страховка, пенсия… Она вернулась к сестре и племяннице с заклинанием: «Разрази меня гром, если я куда-нибудь отсюда двинусь». Ей было шестьдесят, матери сорок девять, Леоне двадцать три.
По мнению обитательниц жилища, в котором невозможно было жить, тетка совершила революцию и чудо. Нашла в интернете каких-то молодых людей и отдала им все виниловые пластинки и большую часть кассет с фильмами. Спросила: «Ничего, что даром? Как-то неловко брать деньги за то, что мешает». Леона с матерью благодарно повисли у нее на шее. Остальное в несколько приемов вынесли в мусорные контейнеры. На освободившееся место были водружены папки с самиздатом. В маленькой комнате возник нормальный проход от двери к окну. Потом в доме заработал пылесос. Запахло пирожками с капустой. Тетка начала заговаривать о русском той-терьере, но потом вдруг сменила тему: «Мне не нравится роль бабушки. Я до самой смерти буду вести наше хозяйство? И только»? «Разговорчики не к добру», – определила младшая сестра. И точно, через несколько месяцев бунтарка объявила, что ее роман по электронной почте вступил в фазу контактов глаза в глаза и рука об руку. То есть сегодня вечером она уезжает в Исландию и выходит замуж за своего ровесника, тамошнего либерала. Учитывая ее годы, ничего кроме уважения это сообщение вызвать не могло. Но после проводов в аэропорту Леона спросила мать:
– В Исландии есть либералы? Зачем они там? И почему Исландия?
– Думаю, это единственная страна, где водятся мужчины, непуганые еще московскими интеллектуалками и российскими проститутками, – задумчиво ответила та. – А либерала она нашла бы и на северном полюсе. Не волнуйся, скоро прилетит назад.
Однако прошел год, но тетка домой не собиралась. Более того, неустанно внушала матери по скайпу, что пора обрести личную жизнь:
– Действуй, пока молода. Эх, где мои пятьдесят! А то, знаешь, как я намучилась в Москве? На улице приставала только одичавшая ветошь из соседних домов. Ни в магазин, ни в сквер нельзя было беспрепятственно пойти. Обязательно увязывался какой-нибудь вдовец, пламенный брежневец или андроповец.
Каждый вечер Леона с матерью обсуждали, что делать с бумажными завалами. Дочь соблазняла ноутбуком, электронной книгой, флэшкой и картой памяти. Наконец, в отпускную пору кое-как просмотрели все. Книг, с которыми немыслимо было расстаться, самиздатовских бабушкиных переводов и журнальных номеров, подписанных авторами, набралось на один стеллаж, если во всю стену и от пола до потолка. На два десятка рисунков и нотных посвящений имело смысл заказывать багеты и рамы. Имена и фамилии, начертанные на прочих, уже ничего не говорили ни матери, ни тетке. Осталось придумать, куда девать…
– Макулатуру, – жестко определила Леона.
– Эта макулатура еще недавно была смыслом чьих-то жизней, – сказала мать и всхлипнула.
Но не отступила. Звонила людям, узнавала номера телефонов других людей, спрашивала в трубку:
– Вам нужен автограф вашего дедушки? В семьдесят девятом году… Да, понимаю… Извините… У меня есть интересные качественные снимки вашей бабушки, Ольги Сергеевны… Прабабушки? Хорошо, так как с ними… Алло, алло… Отключилась… Здравствуйте, это библиотека? Вам нужны книги в отличном состоянии… Ну, не надо хамить…
Неделю в дом приходили старики и старушки, и еще один юноша и одна девушка. Взяли несколько томиков, журналов и фотографий. За этот отпуск хозяйки так устали, что, казалось, на завершение безумства сил не хватит. Но вот Леона стояла у двери. И видела пустую квартиру. Исчезли не только завалы, но и мебель. В большой комнате громоздились штабеля того, чем предстояло наполнить стеллаж. А в маленькой на застеленном клеенкой полу распростерлась одежда. И все. Ни торшера. Ни стула. Ни постельных принадлежностей. Ни мало ли чего еще. Только идеально сохранившийся под шкафами паркет. Безобразные узкие тропы, протоптанные на нем. И разномастные куски обоев на стенах.
– Дочка, чай остынет! – позвала мама.
Леона, наконец, отлепилась от косяка и пошла в ванную, осторожно наступая на привычные истертые досочки, словно упругие кочки в топком болоте. Вымыла руки – два полотенца ликвидаторша милостиво оставила. Это ее слегка взбодрило. И напрасно – из кухни мебель тоже была убрана. Чашки и вазочки с медом и конфетами стояли на широком подоконнике. Под ним будто притаились два табурета. Холодильник, купленный пару лет назад, высился у стены, но и он почему-то казался жалким. Мама кивнула на вместительный дорожный баул в углу, к которому по-свойски притулился старинный латунный таз для варенья:
– Тут наш фамильный хрусталь, фарфор и серебро. Я не сошла с ума, не колотила посуду, не волнуйся.
«Цветочная ваза, четыре рюмки, пять фужеров, три салатника, ладья – хрусталь. Чайный сервиз со щербатой масленкой – фарфор. Шесть ложечек – серебро, – подумала Леона. – Хорошо, что мало. Каждая вещь представляется необыкновенной и едва ли ни уникальной. Поколениями собирали. А теперь мама легко купит это все на свою месячную зарплату. Как странно».
Они сели пить чай с эклерами из ближайшей кондитерской. Леона вчера принесла в ту, еще обычную, квартиру. Ожиреть не боялись. В семье каждая знала с детства: если обедала пирожным, то ужинать будешь только несладким кофе.
– Как тебе это удалось? – громко спросила ошарашенная дочь, кружа тонкими пальцами над блюдом и выбирая эклер – шоколадный или сливочный? – И почему меня не впрягла? Все же надо было в коробки сложить, в узлы, я не знаю…
Мать, не глядя, взяла пирожное, которое лежало ближе к ней, и тихо ответила:
