Против «бога-из-машины» рьяно боролись трагики – классицисты (Расин, Корнель), пытавшиеся возродить древнегреческую трагедию. Плебей Вольтер, ориентируясь на вкусы простого человека из толпы, споря с Расином и Корнелем об истоках, корнях и сути трагедии и отстаивая «бога-из-машины», как понятного и приятного для массового зрителя разрешения трагической ситуации, превращает, тем самым трагедию в фарс.

Шекспир не следовал слепо древним канонам, создавая свои трагические ситуации. Возможно поэтому, он обогатил само понятие трагедии новым содержанием. Назовем, хотя бы ситуации Гамлета, Макбета, Ричарда III, короля Лира, Отелло. Даже «Ромео и Джульетта» это не «Антигона» Софокла, а «Антоний и Клеопатра» не «Персы» Эсхила. Может быть, названные две последние трагедии, которые мы выделили у Шекспира и имеют в своих психологических очертаниях и логических ходах сходство со своими древними прототипами, но все же это совершенно новые ипостаси трагедии извечной природе человека. Из русских писателей, ближе всего к пониманию человеческой природы трагедии И. А. Гончаров, М. Ю. Лермонтов, И. С. Тургенев, А. П. Чехов и Максим Горький. Есть одна общая черта в характерах столь не похожих друг на друга и своими жизненными ситуациями трагических героев у названных писателей. Возможно, это вообще черта русского характера. Я имею в виду — безысходность. Трагедия, по-русски, это безысходность. «Ты хоть к Небу, хоть к Богу – безмолвие!» Конечно, все великие русские писатели понимали эту особенность нашего национального характера. Л.Н.Толстой боролся с безысходностью путем нравственного самоусовершенствования, призывая к революции в самосознании.. Ф. М. Достоевский видел решение главной человеческой проблемы в вере и покаянии. Н. Г. Чернышевский, поставив вопрос ребром: «Что делать?», ответ на него искал» в идеологическом переустройстве общества.

Экзистенциалисты, вышли все до одного из русских писателей. Я готов это доказать. Хотя Лев Шестов в «Апофеозе беспочвенности» и «Достоевский и Ницше. Философия трагедии», уже сделал это блестяще и основательно. По сути дела экзистенциалист родился «из загадочной русской души». А загадка то вся в безысходности. «Лишний человек» – синоним нигилиста, все та же русская душа, в осознании своей безысходности. Экзистенциалисты возвели безысходность возвели в абсолют, объявив природу человека изначально трагической. Это, конечно, был шаг вперед по осмыслению трагедии. По крайней мере, библейская изначальная греховность человека, превращающего его в раба Божия, была преодолена. Но, логика трагичности человека оставалась логикой вины, внутреннего мотива влечения к смерти. Не этот ли мотив был главной движущей причина всех поступков Христа? Вина за все человечество! Но, перед кем? Перед создателем? Христианство на этот вопрос не имеет ответа. А, если человек изначально не виновен (не винен, как дитя), то искупление не имеет смысла. Смерть трагична без Воскресения. Жизнь трагична без смерти. Самое жестокое наказание Божие – бессмертие.

Выше названные модусы трагедии от Софокла до М. Горького, имеют еще одну общую составляющую. Страх. Только для Л.Н.Толстова нет ничего страшнее смерти. В «Смерти Ивана Ильича», герой в ужасе перед неминуемой и близкой смертью (он, как помните, неизлечимо болен), говорит: «Все лучше смерти!» А другой герой, также объятый страхом перед смертью, которая для него может быть реальностью каждую секунду (пленный Пьер Безухов), фактически сходит с ума, ибо его сознание не может вместить в себя весь ужас смерти. И он, противопоставляет смерти свою бессмертную душу. Он ничего не открывает тем самым нового. Душа эта становится инобытием самой Вселенной. А человек раздваивается. Такое отношение к смерти, если и не вытекает из изначального чувства греховности, то зиждется на чувстве вины и страха. Не трудно догадаться, как это отношение сложено. Вся западная культура, которой вот уже 30 лет, опирается на страх смерти, чувство вины и греховности человека Это идет, вероятно, передается от поколения к поколению от древних Египтян, где смерть была правдой человеческого бытия. К смерти готовили с самого начала всех и каждого: от беднейшего торговца водой до могущественного фараона. Эхнатон, изгнав из Египта всех богов, даже Амона, не посмел тронуть Осириса. Он просто запретил о нем говорить, и только. Потому Атон, Бог Солнце – не мог долго сиять над новой империей Египта. Осирис его победил, вернув на место всю свою потустороннюю рать многочисленных божков, кумиров и идолов. Монотеизм Эхнатона двойственен, амбивалентен. Но и христианство амбивалентно, ибо кроме Создателя есть Разрушитель, Сатана. Что такое Сатана? Если не божье создание (падший ангел), то равный Создателю бог. А, может быть – обратная сторона Бога? Бог тогда так же, как человек, амбивалентен и трагичен. Но, это уже современное прочтение Людвига Фейербаха, ничего не понимающего в природе трагедии.

Только первые трагики эллины понимали трагедию как обязательный момент жизни человека. Вернее – его натуры (конституции, личности, индивидуальности). Но, что самое главное, как определенный возраст. Наверное поэтому, они и назвали этот факт биографии человека козлиной песнью. Самой печальной песнью, какая возможна на земле. Связав трагедию с человеком, они тем самым указали, во-первых, на животную природу человека. Во-вторых, на возрастные перемены в человеке. Все остальное, что касается трагедии – от лукавого.

Очень тяжело на сердце от козлиной песни. Не каждый сможет дослушать ее до конца. От нее сердце начинает испытывать особую физическую боль. Я сам тому свидетель, и знаю, что говорю! Привыкнуть к этой боли невозможно. Не сродни ли она предсмертной тоске, которую А. Г. Амбрумова назвала психальгией. В 99 случаях из 100, психальгия заканчивается самоубийством. Ни чувство изначальной греховности, ни вина, ни страх смерти, поющий свою предсмертную песнь козел, естественно, не испытывал. То, что он делал, несомненно, он подавал сигнал. И этот сигнал, воспринимаемый так тяжело человеком, вероятнее всего несет для нас важную информацию о жизни. Эта информация, вероятнее всего, предчувствие беды (горя).

Горе суть трагедии тридцатилетней женщины, так превосходно описанное Оноре де Бальзаком. Оно же охватывает и сорокалетнего мужчину. Лучше Василия Макаровича Шукшина, никто это горе не описал. Не случайно второй его трагический герой, так же 40-летний крепкий мужик носил в своем имени Егор Прокудин, свою судьбу – горе. Эта судьба и закончилась горем, для всех, кто его успел полюбить (Горе блатная кличка, если помните, антипода Егора Прокудина, застрелившего его). Трагедия всегда есть горе. «Горе» – герой многих русских народных сказок. У нас оно, русских, – безысходное горе!

Передо мной не стоит задача написать философию трагедии. Если же говорить о психологии трагедии, то моему мнению, горе – ключевое слово к содержанию и смыслу этой психологии. Не только мой жизненный опыт и знание, так сказать, литературных источников, посвященных трагедии, привели меня к такому пониманию ее психологии. 30-ти летняя практика врача-психотерапевта сыграла при этом главную роль. У меня есть все основания утверждать, что вся деятельность врача – трагична! Не буду раскрывать этого утверждения. Мои коллеги меня поймут, что я имею в виду. Остальные пусть поверят в правдивость данного утверждения, или о нем забудут.