Мама в 1941 году похоронила своего первого ребенка, четырехлетнюю Светочку. А через год – двух с половиной летнего Славочку. Оба ребенка умерли от сальмонеллеза. Они похоронены где-то на Преображенском кладбище, недалеко от могилы первой жены Сталина. Сейчас могилы наши не сохранились. Когда мы переехали в 1950 году на Дальний Восток, то перестали платить за содержание могил и их, видимо, перекопали. Мама хоронила детей одна. Папа в это время воевал на фронте, командовал эскадрильей пикирующих бомбардировщиков. Моя бабушка, Мария Алексеевна Новокрещенова, мать мамы, умерла в возрасте без сорока дней девяносто лет. Также от сальмонеллеза, на даче, в Завидово, где умирал и я. Я знаю своих старших сестру и брата лишь по фотокарточкам. У нас, в связи с частыми переездами родителей, пропали фотоальбомы.

Я знаю Светочку и Славика, лишь как они выглядели, лежа в гробу. Бабушку умерла, когда я водил ей внутривенно сердечные препараты. Последние ее слова были: «Не мучь меня! Я хочу умереть!» Перед смертью она очень страдала, умирала долго. Потом, в 1989 году, будучи на Капри с известным советским доктором богословия, Алексеем Ильичем Осиповым, я задал ему вопрос: «Почему так долго мучилась моя бабушка перед смертью? Ведь она прожила жизнь праведника – всю себя, не смотря на выдающийся талант певицы (приглашали работать в Большой театр) и редкостную красоту, посвятила семье дочери! На что Алексей Ильич ответил: «Чем дольше в постели, тем меньше в аду». Моя бабушка была старой веры. Вместе с Григорием Распутиным она уговорила Николая Второго встретиться с старообрядцами. Николай Второй послушался их совету и встретился с представителями старообрядцев. Эта была первая и единственная встреча царя с старообрядцами, с момента Раскола. Фотокарточку, на которой эта встреча запечатлена, я подарил музею, что организовали во дворце Феликса Юсупова в Санкт-Петербурге. В том самом дворце, где было совершено покушение на Распутина.

Когда древние греки были еще дикими данайцами, а не эллинами, то есть, когда Рим не подчинил себе Египет, трагедия (tragodia) имела единственный и конкретный смысл – козлиная песнь. Мне долго было непонятно, почему Эсхил, отец трагедии в современном понимании этого слова, «козлиной песнью» называл свои произведения. А, вслед за ним, и Софокл, и Еврипид. Потом, Шекспир и Кальдерон. А во времена классицизма Корнеля и Расина, уже забыли первоначальное значение слова трагедия.

В начале 90-х годов судьба близко свела меня с аварцами: великими, такими, как Расул Гамзатов и Али Алиев, и простыми, такими, как «гунибский Хемингуэй» Омар Гаджи, и мой коллега Ахмед Рамазанов. Подробно о нашей дружбе и встречах, как в Махачкале, так и единственном в мире по своей красоте и богатейшей истории горном ауле Чохе (последнее прибежище легендарного 3-его имама Шамиля перед его пленением царскими войсками), я написал в книге «Пройти по краю»3. Ахмеду и Омару я благодарен за то, что узнал, что такое козлиная песнь, и понял, почему Эсхил этим именем назвал свои произведения.

Вот, что такое лебединая песнь, все знают! Я тоже знаю, но мне никогда не приходилось ее слышать. А козлиную песнь я услышал в Чохе. Когда я рассказал Ахмеду и Омару о начальном значении слова трагедия, они ни сколько не удивились тому, что Эсхил выбрал именно это слова для обозначения своего жанра. И предложили мне самому услышать козлиную песнь.

Когда вожак стаи, старый козел проигрывает схватку с молодым соперником и изгоняется из стаи, он идет на самую высокую скалу, и, спев свою последнюю песню, бросается в пропасть. Несколько ночей нам понадобилось для того, чтобы подкараулить такого козла. А ночи в Чохе – божественные! Звезды и луна такие яркие, что слепят глаза, и так близко от смотрящего на них, что кажется, можно достать рукой! Тишина в горах такая, что давит на уши. А лунное и звездное небо в абсолютно прозрачной сплошной темноте охватывает тебя со всех сторон, а не так, как мы, городские и степные жители, привыкли его видеть – над головой.

Козел появился к трем часам ночи. Мы не услышали, как он запрыгнул на самый высокий участок скалы, так, что стал отлично виден, в освещении луны и звезд. Необыкновенный этот свет в горах Кавказа! Ни луна, ни яркие звезды не имеют лучей. Они освещают все вокруг своим присутствием, делая темноту ночи прозрачной. Козел был от нас на приличном расстоянии. Нас разделяло с ним 3-х километровое ущелье! Но это расстояние совершенно не воспринималось. Он, казалось, был рядом. Мы боялись говорить даже шепотом, чтобы его не спугнуть! Я не знаю, что имел в виду Гомер, описывая песни сирен, и какие муки испытывал Одиссей, привязанный к мачте. Но, один раз в жизни услышав пение горного козла на скале в Чохе, я запомню это на всю жизнь! Потом, в разных городах СССР и Европы, когда я рассказывал о трагедии, я непременно рассказывал и о козлиной песни, которую услышал на горе Кавказа. И, всякий раз я ко мне приходили новые слова, новые эпитеты и сравнения! Вот и сейчас я напишу, наверняка, что-то новое!

В последней, прощальной с жизнью песни горного козла есть все, что способно всколыхнуть даже самую черствую душу и вызвать обильные слезы даже на каменном лице! Я слышал, как плачут горько обиженные дети. Я слышал, как плачет старая женщина, пережившая своих детей, у гроба последнего сына. Я слышал, как плачет молодая женщина, решившаяся на самоубийство из-за измены возлюбленного. Я слышал как плачет молодой сильный мужчина, оскорбленный изменой возлюбленной, мир для которого вдруг стал пустым и холодным. Я слышал, как плачет старик у свежей могилы жены, с которой прожил 70 лет. В козлиной песне, которую древние греки назвали трагедией, все это присутствует. Вселенское горе и все слезы Вселенной, вдруг лавиной обрушившиеся на одного одинокого человека!

Козел, которого мы украдкой и бесстыдно наблюдали с Омаром и Ахмедом, спел свою песню – сколько прошло времени: минута, час, Вечность? – никто из нас не знал! И сразу прыгнул без шума в пропасть. Мы видели, как он падал, переворачиваясь в прозрачной темноте лунного и звездного сияния.

По истине трагичной, по мнению Зигмунда Фрейда, была судьба Моисея и Иисуса Христа. Это он тщательно обосновал в своей последней работе «Моисей – египтянин», которую боялся опубликовать при жизни. Ибо считал, что «даже Англия, приютившая его после бегства из фашистской Германии, откажет ему от жительства». Небольшая, но гениальная по догадкам и с присущей Фрейду железной логикой аргументации, книжка увидела свет лишь после смерти автора. Сейчас ее если и публикуют, то чрезвычайно малым тиражом. Это касается и нашей страны, и всего Зарубежья.

Не трудно увидеть, что первые трагики – Эсхил, Софокл и Еврипид, трагическое считали моментом истины (или, как потом скажут экзистенциалисты начала ХХ века подлинности) бытия человека. Альбер Камю считает, что жизнь человека трагична, ибо первый его шаг на земле есть шаг к смерти. Жан Поль Сартр и Карл Ясперс трагичность человека видят как раз в неподлинности бытия человека. Если же следовать их логике, подлинность вообще трансцендентна жизни. Иными словами, «подлинность еще при рождении человека выпадает из его жизни, как игрушка из люльки» (Сартр). И только в смерти, причем, если эта смерть отвечает всем качествам трагедии, человек обретает и переживает (пока умирает!) подлинность жизни. Действительно, в древних трагедиях, катарсис (состояние очищения, раскрепощения, переживание вслед за этим состоянием всей полноты бытия) у зрителей наступал только во время кульминации трагических событий, переживаемых героем. Зрители-современники Шекспира испытывали катарсис во время спектакля «Отелло», в момент, когда мавр душит свою возлюбленную. Современные зрители скорее испытают катарсис, когда увидят, что арестовывают и всемирно проклинают Яго, придумывая для него жестокую казнь! Действительно, одно дело, когда погибает оклеветанный герой. Другое дело, когда наказывают злодея. Кстати, именно в различии понимания трагического в человеческой природе есть кардиальное различие между Ветхим Заветом и Новым Заветом. Разве трагично распятие Христа, если известно, что для Христа это единственный путь вознестись на Небо и воссоединиться с Богом? К тому же, пока мы не знаем, что Христос есть не царь иудейский, а сын Божий (а это не знали до Воскрешения ни Петр, ни Павел!), распятие его вполне морально и логично, с точки зрения господствующей морали и идеологии подавляющего большинства населения, где он появился и проповедует свои ериси, в том числе и евреев. Самоубийство, единственно, на чем держится образ Иуды, не освобождает, а еще больше напрягает наше сознание. Христос знал, что Иуда его предаст, но не остановил предателя. Иуда, предав Христа, тем самым помог ему встать на единственно возможный путь Вознесения, Воскрешения и Воссоединения (подробнее читай: «Четыре способа оправдания Иуды» Х. Л. Борхеса).