Людовик разделся до панталон и теперь сидел на краешке кровати.

– Ваш отец меня уверял, что все быстро заживет, – сказал он, отнимая руку ото лба. – А что скажете вы?

Клодина размотала мокрую повязку, осмотрела кровоточащую рану и поморщилась, но критиковать работу отца не стала.

– Придется наложить швы. Будет больно.

Людовик смотрел на двойной портрет, запечатлевший его и Филиппа в детстве. Беспечные мальчишки, еще не знающие своей судьбы.

– Ну и пусть, – ответил он Клодине.

Королева известила Луизу де Лавальер о своем желании ее видеть. Луиза не без робости вошла в покои Марии Терезии. Присев в неуклюжем реверансе, она плотно закуталась в шаль.

– Спасибо, что откликнулись на мое приглашение, – сказала королева.

– Ваше величество, я каждый день молюсь за душу вашего несчастного ребенка.

– Очень любезно с вашей стороны.

После реверанса у Луизы заломило спину, и она невольно поморщилась. Это была не первая ее беременность, но почему-то сейчас она чувствовала себя особенно неловко.

– Вам тяжело стоять. Садитесь, – предложила Мария Терезия.

Луиза села, опустив голову.

– Здесь тепло. Снимите шаль, не то вам станет жарко, – сказала королева.

Луиза нехотя сняла шаль и отдала фрейлине королевы.

– Я помню, как обидела вас недобрыми словами, – сказала королева. – Я произнесла их в сердцах, когда мой ум был затуманен постигшими меня бедами. Но я хочу, чтобы мы с вами стали друзьями. Только не думайте, будто я забыла все, что происходило между вами и моим мужем, и готова вам это простить. Я предлагаю вам дружбу, поскольку чувствую: ваша душа неспокойна. Ее ткань порвалась.

Обойдя вокруг Луизы, королева заметила красные отметины у нее на спине. Следы самобичевания заживали медленно.

– Я забочусь не столько о вас, сколько о невинной жизни внутри вас. А она, несомненно, ощущает боль и страдает.

– Ваше величество, как только я смогу, я снова начну регулярно ходить в нашу церковь. Я тоскую по совместным молитвам.

– Скажите, Луиза, вы любите короля?

– Я люблю Бога.

– Это не ответ.

– Короля я… тоже люблю. Но плата за эту любовь слишком велика.

– Зачем вы себя истязаете? – спросила Мария Терезия, возвращаясь на прежнее место. – Глядя на вашу спину, можно подумать, что вас пытали.

– Я стараюсь телесными страданиями заглушить душевные, хотя и понимаю: мне это никогда не удастся.

– Пожалуй, вы правы. Не удастся, – сказала королева.

Туманный, промозглый вечер остался за дверью. Кухня родного дома встретила Клодину теплом и мягким светом очага. Отец стоял у плиты и что-то помешивал в кипящем котле.

– Вот, суп варю на ужин, – сказал Массон. Голос у него был хрипловатый и недоверчивый. – Густой, чтобы посытнее было. Картошка, морковка, сельдерей. Раз ты взяла на себя мои обязанности, почему бы мне не заняться женским делом.

– Суп я могла бы сварить и сама, – возразила Клодина, снимая плащ.

– Лучше присядь и отдохни. Ты сегодня целый день в трудах.

– Отец, ты говоришь совсем не то, что думаешь, и мне это не нравится.

– Значит, решила потешаться над родным отцом? – щурясь, спросил Массон.

– С чего ты взял?

– Где ты была?

– Я не вправе рассказывать об этом.

– Твое молчание красноречивее всяких слов. Я сделал слишком поспешные выводы относительно лечения короля? Наверное, оно показалось королю слишком упрощенным. И тогда король позвал мою дочь, чтобы с ее помощью уничтожить мою репутацию.

– Никто не покушается на твою репутацию. Никто не собирается изгонять тебя из придворных врачей. Отец, ты просто мне завидуешь.

– Нет, дитя мое! Я напуган! – Он сердито бросил ложку на пол. – Я боюсь за тебя. Королевский двор лишен человеческой теплоты и доверия. Это холодный, жестокий мир, где все пронизано ложью. Я вполне могу расстаться с должностью придворного врача, но, пока я жив, я не позволю им помыкать тобою. Пойми: быть у короля в фаворитках опасно. Через какое-то время он устает от своей очередной пассии, и та бесследно исчезает.

Клодина устало вздохнула, потом оглянулась, ища глазами синюю отцовскую бутылочку. Та стояла на нижней полке. Клодина вытащила пробку и, не сводя глаз с отца, вылила содержимое бутылочки в помойное ведро.

Было далеко за полночь. Старому священнику хотелось спать, но он знал: его, как и врача, король может затребовать к себе в любое время. Королевская душа еще менее постижима, чем душа обыкновенного человека, а потому бесполезно задаваться вопросом, почему королю именно сейчас понадобилось исповедаться. Эти мысли бродили в голове святого отца, когда он сидел на стуле, ожидая признаний Людовика. Король, как и положено исповедующемуся, стоял на коленях, склонив голову. С мраморной доски над камином доносилось негромкое тиканье часов. По оконному стеклу барабанил дождь. Других звуков не было, если не считать беспокойного дыхания короля.

– Благословите меня, святой отец, ибо я согрешил, – наконец произнес Людовик.

– В чем, сын мой?

– Я повинен в смертных грехах зависти и гнева.

– Ваше величество, есть прегрешения, совершаемые ради блага государства, – начал священник. – Но если их совершает человек…

– Забудьте о королевском титуле, – возразил Людовик. – Сейчас я – просто человек, отягченный грехом и приносящий покаяние перед Богом.

Священник кивнул.

– Как мне покаяться?

Священник сомкнул свои морщинистые руки и задумался.

– Раскаяние, ваше величество, имеет множество обличий. Можно искупать грехи, упражняясь в добродетелях, противоположных каждому греху. Грех зависти, например, искупается добротой. Грех гневливости – развитием в себе терпения.

Людовик смотрел на тени в углах спальни.

– Мы ведем войну, а там гнев, злость, ярость бывают вполне допустимы. И война – неподходящее место для доброты.

За перелеском начинался луг, где до войны местные жители пасли скот. На другом краю луга был вражеский лагерь, по периметру которого расхаживали испанские гвардейцы. Филипп и маркиз де Роган стояли на опушке леса. Французские солдаты расположились на деревьях, внимательно наблюдая за противником. Дул холодный осенний ветер, вздымая вверх опавшие листья и клубы пыли. Он теребил пожухлые луговые травы, превращая их в подобие морских волн. И, как настоящее море, луг этот готовился принять жизни тех, кому будет суждено найти свою смерть в пучине грядущего сражения.

– Мы слишком удалились от наших позиций, – предостерег Филиппа де Роган. – Находиться здесь крайне опасно.

Филипп молчал.

– Месье, я обещал вашему брату.

– Что вы ему обещали? – спросил Филипп, сердито глядя на маркиза.

Де Рогану не хотелось отвечать на этот вопрос, и тем не менее он сказал:

– Я обещал королю позаботиться о вашей безопасности.

Филипп наградил непрошеного защитника еще одним сердитым взглядом, затем повернулся и молча зашагал вглубь леса. Можно было бы и самому догадаться, однако Филипп предпочитал не верить, что брат установит над ним эту мелочную и унизительную опеку. Естественно, маркиз де Роган двинулся следом. Филипп выразительно махнул рукой. «Дай мне хоть немного побыть в одиночестве!» – говорил его жест.

Филипп шел, продираясь через низкорослые кустарники, нырял в заросли папоротника-орляка. Отойдя на приличное расстояние от своего «опекуна», он остановился возле высокого раскидистого дуба и справил малую нужду. Пока Филипп орошал буроватые травы, его внимание привлек звук, напоминавший царапанье. Оглянувшись, он увидел овражек, в котором стоял голый по пояс человек. Рядом темнела только что вырытая неглубокая яма, куда человек вначале положил свою шпагу, а затем и мундир. Зеленый вражеский мундир. «А вот и дезертир появился, – подумал Филипп. – Вот тебе и доблестные испанцы».

– Война – занятие непростое, – сказал он дезертиру.