– Что вас насторожило?

– Дофин! Роган вызвался взять мальчика на охоту. И причину назвал такую убедительную: страдания ее высочества – не для детских глаз и ушей.

– И король позволил?

Бонтан не ответил.

– Стража! – крикнул он, широко распахивая дверь.

Сопровождаемый двумя гвардейцами, Фабьен поспешил в комнату Рогана. Все трое ворвались туда… Комната была пуста. Точнее, живых в ней не было. На кровати лежало тело горничной Мари. Кровь из располосованного горла давно успела вытечь и впитаться в простыни и перину.

Составляя правила придворного этикета, Шевалье расписал, как придворным надлежит себя вести на торжествах и приемах. О траурных церемониях в своде правил не было сказано ни слова. И потому вереница придворных просто тянулась к дверям королевской опочивальни, чтобы отдать скорбный долг скончавшейся Генриетте. Ее наспех причесали, украсив волосы розами и анютиными глазками. Женщины тихо плакали, мужчины склоняли головы. У изголовья кровати стояли Людовик и Мария Терезия. Они стоически, как и надлежит правителям, выдерживали этот поток. Среди идущих был и герцог Кассельский. Он двигался, безуспешно пытаясь унять дрожь в руках и не смея вытереть вспотевший лоб. Его взгляд пересекся со взглядом Шевалье. Глаза Шевалье были холодны, как сталь.

Войдя в спальню, Филипп протолкнулся к Шевалье и схватил своего сердечного друга за руку.

– Мы уезжаем и больше сюда не вернемся, – заявил он.

Придворные настороженно поглядывали на королевского брата. Филипп повел Шевалье к двери. Людовик подал знак троим гвардейцам, и те загородили выход.

– Я же сказал: мы уезжаем, – сквозь зубы произнес Филипп.

– Я не могу позволить тебе уехать, – возразил Людовик.

– А я и не спрашиваю твоего позволения. Я просто уезжаю.

– Ты готов противиться мне даже сейчас? В такой момент?

– Я знаю, какой это момент.

– Мы все скорбим.

– А я предпочитаю скорбеть один.

Людовик посмотрел на бесстрастное лицо Шевалье, потом снова на брата. Придворные, забыв о скончавшейся Генриетте, смотрели только на них.

– Брат, пройдет время, ты снова женишься, – тихо сказал король.

– Я просто хочу жить.

– Это твой долг.

– Я отдал все свои долги.

– Получается, ты восстаешь против меня?

– Да, и делаю это с удовольствием, – брезгливо морщась, ответил Филипп.

– И ты готов пожертвовать своим будущим, только бы обречь меня на страдания?

– Страдания? – переспросил Филипп. – Что король знает о страданиях?

Филипп повернулся к двери. Людовик махнул гвардейцам, чтобы отошли от двери.

– Что король знает о страданиях? – повторил он вопрос Филиппа. – Слишком много.

После ухода брата король недолго оставался в спальне. Ему было невыносимо смотреть на вереницу придворных. Генриетту уже не вернешь, и это главное. Он велел оседлать ему лошадь, оделся потеплее и покинул дворец. Миновав сады, Людовик выехал на дорогу, ведущую к кромке леса. Там он остановился и посмотрел на свой дворец. За эти годы его детище заметно разрослось. Работы продолжались. А сколько замыслов еще ждали своего воплощения! Людовик думал о том, что жизнь короля полна внешнего великолепия и душевной боли, превосходящей телесную. Полна тягот, которые не переложишь ни на чьи плечи, и невосполнимых потерь. С неба посыпал холодный дождь. Людовик удержал подступающие слезы. Короли не плачут.

Тишину нарушил цокот копыт. Людовик повернулся на звук. Наверное, Филипп осознал свою ошибку и решил извиниться. Нет. К нему приближались Бонтан и Фабьен.

Людовик поднял руку, останавливая их:

– Я не хочу, чтобы меня беспокоили.

Бонтан осадил лошадь. Лицо первого камердинера было взволнованным, если не сказать испуганным.

– Ваше величество, вам нужно срочно вернуться во дворец. Дофин…

– При чем тут дофин? С ним Роган. Сейчас у них должен быть урок верховой езды.

– Ваше величество, люди Фабьена нашли сапоги вашего сына в лесу близ Марли. Гвардейцы, бывшие с ним, убиты. Мы опасаемся, что…

– Дофина похитили, – добавил Фабьен.

Король пришпорил лошадь, и они втроем помчались ко дворцу.

Мадам де Монтеспан не находила себе места. Смятение, владевшее ею, погнало ее на поиски короля. Ей хотелось утешиться в его объятиях. Она не помнила, как добралась до королевской кухни. Открыв дверь, Атенаис вошла в переднюю и чуть не закричала от ужаса. Николя Ла-Ру, недавно назначенный главным королевским дегустатором, скрючился за столом. Выпученные глаза покраснели, лицо распухло. Черная жидкость, которую он успел исторгнуть изо рта, лужицей растеклась по столу и образовала дорожку на полу. Полчища мух вовсю пировали на этом зловонии.

Начиная с вечера и всю ночь шел ледяной дождь, сменяясь мокрым снегом. Лесные хищники и их жертвы торопились спрятаться в норы. Люди спешили по домам, к близким и теплу очагов. Только канава у подножия холма, куда сбрасывали мертвые тела, полнилась ледяной водой, и окоченевшие трупы всплывали, устремляя невидящие глаза к темному небу. Однако среди этого скопления мертвецов вдруг высунулась рука с шевелящимися пальцами. Вслед за рукой показалась нога. И наконец, из канавы выбрался Монкур – весь израненный, но вполне живой. Его ноздри с наслаждением вдыхали холодный декабрьский воздух.