Что это было? Затмение?
Диплом, конечно, защитил, даже с блеском. А диссертация пропала. Впрочем, и необходимые черновики.
– С перелетом этим, с пересадками, ты же знаешь!
Оправдывался Антон.
Он еще не догадывался о главном.
Телефон её не отвечал.
Июльским вечером долго ожидал возле знакомого дома.
– Алена!
Вздрогнула, остановилась. Ждала, когда подойдет.
– Алена, здравствуй! Что происходит?
– Ты зачем пришел? Мне все рассказали.
– О чем?
– Об экспедиции, о том, как ты путался с этой практиканткой Ксенией. Дни ночи проводя вдвоем, якобы за работой.
– Кто тебе мог такое…
И Шилов осекся на полуслове. Внезапно всё встало на свои места.
Просто и ясно.
– Прости!
Резко развернулся и побежал к ближайшей автобусной остановке.
Через полгода, будучи в Чуйской долине, встретив сокурсника, узнал, что Антон провел защиту диссертации, именно той темы, разрабатываемой Шиловым, после чего состоялась свадьба. Обжигающая новость выбила из колеи.
И не стал даже расспрашивать, кто была невестой.
Прошла еще одна жизнь. Шилов сумел добиться своего в геологии и в жизни. Дочь работает в крупной нефтяной компании, сын в Праге, занят медиа-бизнесом.
Жена – врач, практикуется в частной клинике.
Привыкший к размеренности, однажды утром, за завтраком, раскрыв журнал, прочел воспоминания выпускника Тульского политеха за 1970 годы.
Таймыр, жестокие морозы, энтузиазм. Поиски истины.
Пробежав строки, наполненные бездарностью и пафосом, обратил внимание на автора.
– Ола ла! Антон Колесников!
Тут же, его должность в солидной компании.
И Шилов собрался в дорогу.
Стремительно поднялся с дивана. Подошел к столу.
Глядя на снующие пальцы печатающей секретарши.
– Скажите, как зовут жену Антона Николаевича?
И она, растерявшись от неожиданного вопроса, удивленно вскинув брови.
– Эльза. Они месяц назад жемчужную свадьбу отметили.
Звезда над морем
Мастерская Ирины Овсянниковой
…поднялся на противоположную гору к женскому
монастырю, – он так и сиял против солнца меловой белизной своих стен, а из калитки его ворот выходила молоденькая монашка в грубых башмаках, в грубых черных одеждах, но такой тонкой, чистой, древне-русской иконописной красоты, что я, пораженный, даже остановился.
И. Бунин. Жизнь Арсеньева.
Стукнула дверь. Она протянула руку на прощанье. Пылко перецеловав все пальцы, шагнул в темноту.
Был поздний час. Он вышел в сад. Под ногами хрустели промёрзшие листья, в синих ледяных небесах – ярко сверкали звёзды, величиной с яблоко. Дышалось свободно, легко. Лишь терзала смутная грусть расставания. С ароматом её плеч, ладоней, чувственных губ. Так и нёс воспоминания с собою, пройдя шаткий мост над ручьем, стожки на заиндевевшем поле. В дальних огнях поместья расцветал гулкий лай собак.
Напился, зачерпнув пригоршню ключевой воды у родника. Звенящая высь. Луна круглолика и страшна.
И так здорово жить. Когда есть возлюбленная.
Тот первый день. Возле церкви. В колокольном гуле, среди криков нищих на паперти, апрельского безумия, сорочьего грохота над куполами и на ветвях проснувшихся деревьев. Когда просверк солнца ложится внутрь храма, льются колокола серебром, бронзой, тяжелым чугунным боем. Да так, что душа падает вслед. Или летит среди легких облаков над зелёной зарею простуженных садов.
И – она! Воздушное создание, заключённое в сиренево-хрустящее платье, перехваченное золотистым поясом. Крупные серьги. Огромные глаза. Нежный румянец. Опущенные ресницы. След башмачков, по которым он шёл, стараясь не сбиться.
– Вы преследуете меня?
– Да! Именно вас! Простите! Но ваш силуэт…
Не дослушала. Пропала во мгле ладана и мерцания свечей. Стремительно перекрестившись трижды.
– Барин! Подайте копейку!
Ражий мужик в косоворотке, с грязным шарфом на шее, униженно припав на колени.
Бросил медную монету, содрогаясь поправил шляпу, ушёл, дымя пахучей папиросой.
– Ты её в бане посмотри! Королевишна. С иконы писана!
Нянька, добрая Пелагея, стелит постель, поправляет подушку.
– Что-же ты не поужинаешь?
– Спасибо. Выспаться хочу, нянюшка.
– Такая девушка, не для каждого! Я и мать её знала. Бойкая дама. С мужем содержала кабак при дороге, затем супруга отравила, заведение продала, открыла трактир в городе. Сейчас остепенилась. С городскою головой в дружбе. Там огромные деньги крутятся.
А дочка не в неё. Скромница известная. Всего стыдится. И слова бранного и глаз неспокойных.
– Няня, няня. Зачем все мне это? Она, правда, очень красивая!
И заснул, дыша тем вечерним ясным холодом, когда уходил, минуя двор, сквозь запах лошадей, свежераспиленных дров и тонкого аромата ночного леса, векового, дремучего, с ужасным криком филина в ближнем логу.
Глаша – шепнули звезды и оставили имя – медом на губах.
Ночь. Стылость. Бездна. Сон. Глаша.
А утро совершенно ослепило. Пороша. Девственным покрывалом упала за ночь зима. Звонко чирикали воробьи, прыгая по санному следу. Искрились и переливались поля. Небесная синева. Яркое солнце.
Войдя в столовую, увидел; топится печь, и истопник с грохотом свалил березовые чурки, внеся за собой зимнюю свежесть, хлынувшую над полом дымящейся рекой. Отец, допивая чай, просматривал газету, доставленную вчера.
– Извини, не дождался тебя. Завтракай в одиночестве.
Отложил не дочитав. Закурил.
– Сегодня ровно пятнадцать, как я овдовел. Поедем в церковь.
Произнес ровно, без упора на слова.
Поправил волосы у виска. Вызвал слугу. Тот вошёл, сутуло приклонившись к косяку дверей; в армяке, перепоясанный кушаком, с овчинной шапкой в руке.
– Иван! Запряги Воронка в коляску. Сами поедем.
После церкви, жаркого потрескивания свечей, Воронок бодро понёс к кладбищу. Из – под копыт летели острые комья снега. На черных конских боках и спине мерцал иней. Конь, всхрапывая, крутил гривой, было что-то сказочное в этом беге от жилых домов и улиц с таинственной и кипучей жизнью к последнему приюту, ожидаемому всех, неведомому, дикому и мрачному, словно древние языческие песни.
После долгого молчания (каждый проживал своё) промолвил.
– Одну её и любил только.
Безошибочно найдя, очистил ладонью налепившийся снег с мраморной плиты.
Положил букет хризантем, поцеловав маленький овальный портрет.
– Ты не поверишь, я её впервые на пароходе увидел. В Саратове.
Мы от тетушки возвращались с родителями. Сколько мне было тогда? Ах, да! Столько же, как тебе сейчас. Помню очень жаркий день.
Матросы моют палубу, хлещут воду из ведер, трут щетками, весело переговариваясь, работают как черти. Белые штаны закатаны до колен, плечи бронзовые от загара, крепкие руки.
Зычные команды боцмана, прохаживающегося вдоль борта. На широкой груди его горит и блещет свисток на витом мягком шнуре. Широкие усы скручены кончиками вверх. Лицо плоское, медного цвета, – сущий монгол.
Скольжение крыльев и криков чаек сверху вниз над Волгой. Над простором воды огненный солнечный свет. Рябится, вспыхивает – до боли в глазах.
