Помню, бывало, тебе служила я, Колхов царица,
[149]В пору, как помощи ты в нашем искусстве искал.
Тут бы Сестры должны, прядущие смертные судьбы,
[150]Пряжу Медеину всю разом допрясть до конца.
Тут бы Медея могла со славой погибнуть; оттоле ж,
Сколько ни длились мои годы, мученье одно.
Горе мне, горе! Зачем, молодыми направлен руками,
По золотое руно мчался Делийский корабль?
[151]Дочь Колхиды к чему Магнетский
[152] увидела Арго?
Греческий воин зачем Фазиса
[153] воду испил?
Мне для чего без конца понравились русые кудри,
И красота, и речей лживая нежность твоих?
Или, раз уж ладья чужая на берег песчаный
Бросила якорь и к нам смелых бойцов донесла,
Пусть бы и шел, волшебства не зная, под пламя дыханья,
Под наклоняемый рог неблагодарный Язон,
Пусть бы посеял семян и ворогов столько ж посеял,
И от посадков своих сам насадитель погиб.
Сколько б коварства с тобой, злодей ненавистный, погибло,
От головы бы моей сколько развеялось бед!
Есть наслажденье, когда неверных бранишь по заслугам;
Им я упьюся, и в нем радость одна от тебя.
К Колхам велели тебе кормою пристать незнакомой,
В мирное царство моей родины входит Язон.
Там Медея была, – чем ныне твоя молодая;
Сколько родитель ее, столько ж и мой был богат.
Этот – Эфирой
[154] при двух морях, тот целой страною
Правит до Скифских снегов, слева весь Понт обходя.
Гостеприимно Эет
[155] встречает юных Пелазгов,
Пестрое ложе теснят Греков заезжих тела.
Тут увидала тебя, тут я разглядела Язона,
Это крушеньем моей стало впервые душе.
Вижу – и гибну зараз; огнем незнакомым пылаю,
Как у великих богов факел горит смоляной.
И красавец ты был, и року покорна Медея,
Светлые очи твои взоры мои завлекли.
Скоро дознался злодей, – и кто потаится влюбленный…
Сам выдавая себя, рвется наружу огонь.
Тою норой задают урок: непокорные шеи
Диким волам наклонить под необычный сошник.
Марсовы были быки, гроза не одними рогами, —
Страшно в дыханьи из уст жаркий огонь излетал;
Ноги закованы в медь, и медью задернуты ноздри,
Но под дыханьем быков вся почернела и медь.
Кроме того семена для рожденья народа велели
Благоговейной рукой сеять в просторе полей,
Дабы пронзили тебя родившимся с ними ж оружьем,
И земледелу своя ж гибельна жатва была.
Зоркого стража
[156] глаза, не знавшие сну подчиненья,
Тайным обманом смежить – вот и последний урок.
Кончил условья Эет. Печальные вы подымались
С затканных пурпуром лож и от высоких столов.
Как от тебя далеко и брачное царство Креузы
[157]И Креовтова дочь были в ту пору и тесть.
Грустный уходишь, а я слежу за тобой со слезами,
Тихо лепечут уста шепотом легким: прости!
С томною раной в груди коснулась я ложа в светлице,
Всю-то долгую ночь в горьких слезах провела.
Все перед взором моим быки да посев нечестивый,
Все перед взором моим бодрствует злая змея.
В сердце и страх, и любовь; от страха любовь возрастает.
Утро настало, ко мне милая входит сестра
И раскидавшую косы, и павшую ниц на ланиты
Видит Медею, и все около в горьких слезах.
Миниям
[158] молит помочь, но просьбой иного достигла:
То, что просила она, я Эзониду
[159] даю.
Черная роща там есть от сосен и буков ветвистых,
Чуть проникают туда ясного солнца лучи.
Есть там, – стояла при мне, – часовня Дианы, в часовне
Образ ее золотой, варварским создан резцом.
Помнишь, иль с нами забыл и местности? Здесь мы сошлися,
И коварную речь так начинает Язон:
«Суд и решенье тебе спасения нашего предал
Рок; у Медеи в руках наша и гибель, и жизнь.
Силы иметь погубить – довольно, коль радостно это.
Только спасеньем моим больше прославишься ты.
Нашей бедою молю, которую можешь ослабить,
Деда молю божеством, весь озирающим мир,
Тройственным ликом
[160] молю и тайным служеньем Дианы,
Славой молю остальных этого рода богов:
О девица, меня пожалей и моих пожалей ты,
Сделай меня навсегда этой услугой твоим!
Если же мужем избрать не станешь гнушаться Пелазга,
(Только за чтобы ко мне милости столько в богах), —
Раньше дыханье мое развеется в воздухе тонком,
Нежели в спальню женой вступишь Язона не ты.
Слышит Ювона обет, святыню хранящая брака,
И неземная, во чьем мраморном храме стоим!»
Эти слова, – и одни ль слова? – подкупили простую
Девушку, наша рука в руку Язона легла.
Видела я и слезы твои; или лживы и слезы?
Так во мгновенье твои речи пленили меня.
Тут медноногих быков, не пожегши, ты тела впрягаешь,
И, как велели, сохой твердую землю браздишь,
И наполняешь поля посевом зубов ядовитых,
И нарождается там воин с мечом и щитом.
Даже сама я, вручив те чары, бледнея сидела,
Как увидала бойцов бранных, встающих чрез миг.
Дивное чудо, когда землею рожденные братья
Между собою, теснясь, в бой рукопашный сплелись.
Вот и недремлющий страж, высокой треща чешуею,
Свист издает и, клубясь, грудью метет по земле.
Где же приданое там ты видел, супругу-царевну
И разлучающий два моря широкие Истм?
[161]Это не я ли, теперь уж варваркою ставшая дикой,
Ставшая нищей тебе, ставшая вредной, Язон,
Жаркие взоры
[162] тогда смежила волшебными снами
И безопасно руно, хищник, тебе предала?
Предан родитель Эет, родное покинуто царство,
В горьком изгнании быть жалкой рабой решено.
Девство досталось мое грабителю чуждому в жертву,
Брошена добрая мать вместе с любимой сестрой.
Но, убегая, тебя не бросила, брат мой, Медея;
Только вот тут у меня вдруг задрожало перо.
Смела рука совершить, не смеет в письме признаваться.
Пусть бы с тобой и меня, брат, растерзали в куски.
Но не боялася я, – чего-ж и бояться убийце? —
Ввериться морю – жена и с преступленьем таким.
Где же вы, боги? В волнах пошлите законную кару
Мужу за дерзкий обман, и за доверчивость мне.
Пусть бы обоих сдавив разбили тогда Симплегады,
[163]И прильнули к твоим кости Медеи костям,
Или ж алчная псам дала на съедение Сцилла.
[164]Сцилле
[165] ль еще не губить неблагодарных мужей?
Так, изрыгая валы и столько же снова вбирая,
Пусть бы и нас предала та Тринакрийской волне!
[166]Нет, к Гэмонийским
[167] стенам живым победитель вернулся
И золотое руно к отчим возносит богам.
Что повторять о любви убийственной Пелия
[168] дщерей,
Или ж о теле отца, жертве девичьей руки?
Пусть другие винят, но ты – то хвалить нас обязан,
Ради которого я столько вины приняла.
Нет, ты решился, – слова бессильны для праведной скорби!
Ты мне решился сказать: «Прочь от Эзоновых врат!»
Прочь я пошла из дворца, с двумя сыновьями твоими,
С сопровождающей нас вечно любовью к тебе.
Только внезапно Гимен, распеваемый нашего слуха
Вдруг достигает, огнем ярким лампады блестят,
И разливается флейт для брака для вашего пенья,
Сердцу Медеи грустней и похоронной трубы.
Я задрожала, досель такому не веря злодейству,
Но уже сердце в моей захолодело груди.
Кучей бегут и «Гимен» кричат, Гименей» повторяют.
Все приближается крик, все тяжелей на душе.
И отвернулись рабы, и плачут, и слезы скрывают:
Кто бы подобной беды вестником стать пожелал?
Мне же, чтоб ни было там, уж лучше не ведать хотелось;
Точно бы знала я все, было тоскливо душе.
Только меньшой из детей, – желая увидеть, что будет,
Стал он на первый порог створчатой двери моей:
«Мама, скорее сюда! Язон отец открывает
Шествие, весь золотой, парою правя коней».
Вмиг я покров сорвала и грудь поразила руками,
И от перстов от моих не уцелела щека.
Сердце просилось бежать, в средину толпы замешаться,
С этих кудрей завитых снять и забросить венок.
Чуть удержалася я, чтоб, волосы так растрепавши,
Громко не крикнуть: «Он мой!» и не вцепиться в него.
Радуйся, скорбный отец! забытые радуйтесь Колхи!
Жертву в могиле прими, брата погибшего тень!
Родина, царство и дом утрачены; ныне покинул
Бас и супруг, для меня бывший единственный всем.
Видно ж могла я и змей смирять, и быков разъяренных,
Лишь одного не могла мужа смирить до конца,
И напускавшая пыл жестокий волшебным искусством
Ныне бессильна сама пылкой любви избежать.
И заклятия я, и травы, и чары забыла;
Что мне богиня и что сила Гекаты святой!
И безрадостен день, и, бодрствуя в горькие ночи,
Сердцу печальному миг сладкого сна не найти.
В силах была усыпить дракона, себя же бессильна!
Каждому наши труды, видно, полезней, чем нам.
Тело, спасенное мной, разлучница – тварь обнимает,
Ей достаются плоды наших тяжелых трудов.
И, быть может, не раз, пред глупой кичася невестой,
И для пристрастных ушей милый слагая рассказ,
Нравы мои и лицо ты новой чернишь клеветою.
Пусть веселится, смеясь нашим порокам, она!
Пусть, насмехаясь, лежит высоко на пурпуре Тирском!
Скоро заплачет, и жар пламенем мой превзойдет!
Был бы лишь нож, да пламени пыл, да сок ядовитый, —
Неотомщенным никак наш не останется враг.
Если же, чудом, мольбы железное трогают сердце,
Речь недостойную, верь, нашей прослушай души.
Также тебя я молю, как часто меня умолял ты,
И не стыжуся к твоим робко ногам припадать.
Если тебе я гадка, детей-то хоть общих попомни, —
Станет невинных детей грубая мачеха гнать.
Дивно похожи они на отца; смущаясь их видом,
Только на них погляжу, чувствую влагу в глазах!
Вышними ныне молю и светочем пламенным деда,
Службой моей и детьми, милым залогом любви:
Ложе верни, за него ж безумная бросила столько,
С верностью слово сдержи, бедной заступником будь.
Помощи я не прошу от быков у тебя, от героев, —
Я не молю, чтоб змею злобную ты победил:
Только Язона хочу, которого я заслужила,
Кто предавался мне сам, с кем я детей родила.
Спросишь, – приданое где? – на поле мы том сосчитались,
Где ты распахивал новь, чтобы похитить руно.
Этот баран золотой, сверкающий золотом шерсти,
Наше приданое; ты нам не воротишь его.
Наше приданое – жизнь твоя и твоей молодежи.
Груды Сизифовых
[169] ты ль, низкий, сбираешь богатств!
То, что живешь, и с тобой невеста великая с тестем,
То, что меня обмануть можешь, все дело мое.
Скоро я, скоро их всех… но надо ль предсказывать кару?
Сколько безумных угроз гнев порождает в груди!
Гневу последую я; и, может, раскаюсь в поступке…
Каюсь и ныне, что муж мною неверный спасен.
Это ж увидит уж бог, мое возмущающий сердце.
Что-то великое мне тайная дума сулит.
