В часы душевного смятения (А по-простому — с бодуна) Ловлю за хвост чужие тени я, И цель не очень-то видна. Ещё вчера казалось с вечера, Что пью я божью благодать, И печень — верного диспетчера, Смеясь, просил ещё поддать. Сверкал проспект светодиодами, Текла сивуха по усам, Сначала пил я с идиотами, Потом, дурак, догнался сам. Проснулся в клумбе — угол Кировской, Лицо по цвету — купорос… Пить иль не пить, вопрос шекспировский — Давно решённый мной вопрос. Вчера я встретил Папу Римского: В дырявой майке, босиком, Он шёл бухой с бутылкой «Клинского» И с преогромным косяком. И весь охвачен удивлением, Спросил я: «Пап, ядрёна вошь! Какой пример своим явлением Ты прихожанам подаёшь??» А он сказал: «Мыслишка здравая… Как говорят, не в бровь, а в глаз… Но отдохнуть имею право я От Римской Мамы и от вас!?» Я танцую по бортику крыши, Не стараясь держать равновесие, Там внизу суетятся как мыши, Им, похоже, не очень-то весело. Раздаются смешные приказы, Санитары несутся поджарые, Что-то крèпят к стене верхолазы, И батут натянули пожарные. В дверь чердачную с криком «Скорее!» Кто-то лупит ударами хлёсткими, Только я-то, ребята, хитрее — Я забил её намертво досками. Каблуками по самому краю, И руками по кругу как мельница, И кричу: «Разойдись, умираю! Ничего уж теперь не изменится!» Только пальцы сомкнулись на горле, Оттащили в отчаянном натиске… То спасатели, гады, допёрли — Со двора штурмовали предательски. Пристегнули, спустили, словили, И чтоб снять напряжение нервное, Так потом у подъезда вломили, Что уж лучше б я прыгнул, наверное. Я судьбу не кляну, ни о чём не жалею, Мне чужого не надо — господь сохрани, Коль явился на свет, значит что-то сумею В отведённые небом недолгие дни. Ну а если и нет — ничего, не до жиру, Я не брошусь на рельсы в безлунную ночь… Значит тоже я нужен был этому миру Для мечтаний о том, чтобы что-нибудь смочь. В моём дворе был стол для домино, Построенный самими игроками, И я, дошкольник с толстыми очками, Там как-то слово вычитал одно. Я плюнул бы и дальше побежал Не будь оно для чтения возможным, Но слово было жутко односложным И в память мне вонзилось как кинжал. И я пытал товарищей своих, Что это слово означать могло бы? Они друг с другом спорили до злобы, Но этот спор с годами поутих. Сквозь тьму веков уйдя корнями в люд, Теперь оно для многих будто фетиш, И надпись ту уже не реже встретишь, Чем «Пиццерия» и «Обмен валют». У запястья блестит остриё, Это всё. Моя ставка проиграна, И под корень безжалостно выдрано Безобидное чувство моё. Переполнено сердце тоской, Но винить тебя в этом не вправе я… Кто-то пьёт у соседей за здравие, Я же выпью за свой упокой. Пошатнувшись на хилых стопах, Догорала любовь, как в костре зола, Ты сказала «Не дам!», как отрезала, И рукою прикрыла свой пах. На свете столько разной дряни, Что этим трудно пренебречь… Вот, например, курнёшь по пьяни, Накатит вал, замедлит речь. Блестя отвисшими губами, Течёшь, как речка подо льдом, И догоняешься грибами, Потом с огромнейшим трудом. Находишь старую кастрюльку, Кудахчешь громко: «Ко-ко-ко», Кладёшь туда ещё граммульку Густое варишь молоко. И грузно на пол оседая У непрогретых батарей, На миг увидишь двери рая И Боба Марли у дверей. И понесёшься сквозь преграды И сотни тысяч белых стен… Блажен, кто верует, камрады, А я, похоже, не блажен. У села Большие Кочки Где кружил осенний лист Повстречались на мосточке Эгоист и альтруист. Друг на друга смотрят строго, Руки сунули в трико, Слишком узкая дорога, Слишком падать высоко. «Пропусти меня, зараза» — Эгоист сказал, шипя «А иначе нà два глаза Станет меньше у тебя». Альтруист вскричал спесиво: «Так как я люблю людей, Люди скажут мне спасибо, Если сдохнешь ты, злодей!» Двинул в пропасть эгоиста, Завязав его узлом… Так добро светло и чисто Одержало верх над злом. |
