24 января 1919 г. Россия. Январь. Девятнадцатый год. Визжит циркуляра кровавая строчка: – Казачий народ поголовно в расход! Всеместно! Без жалости! К стенке и точка! Такого не знала страна до сих пор, Поставлен народ за чертою закона. Расправил крыла большевистский террор, В итоге погибших под два миллиона. Сдавайся! Смирись! Ворохнуться не смей! Иначе в леваду под дробь пулемёта. Репрессии, ссылки, расстрелы семей. И старых, и малых под корень без счёта. Багряною стала донская вода, И ночи светились огнями пожаров. Прошла по станицам казачьим орда Свирепых зверей, палачей-комиссаров. Но что было хуже всего – это страх, Тот ужас, что сапой прополз в поколенья. Ох, как же надеялись власти в верхах, Что память народа утонет в забвеньи. Да вишь, просчитались слегка упыри, Забыли, что роду нема переводу. И как ни старайся, хоть даже умри, В душе казака не задушишь свободу. Столетье промчалось, а память живёт, В сердцах отпечатаны строки декрета. И выживший в муках казачий народ Навряд ли когда позабудет про это. Двадцатый Ой, степные травы манят, как постелька, Радуга на небе, словно семицветный шлях. Отдохни, казаче, расстели шинельку, Брось седло под голову да на часок приляг. Конь усталый тоже отдохнёт немного, Он с тобой на пару столько тягот перенёс. Позади осталась дальняя дорога, Сколько впереди ещё – то ведает Христос. Немцы да румыны – с ними было ясно. Басурманов били, бьём и дальше будем бить. А потом свои же – белые на красных, Красные на белых… и куда теперь иттить? У Шкуро в отряде били коммунистов, Были у Миронова, да только всё не в прок. Год двадцатый грозен, ярок и неистов… А теперь дай Бог найти родимый хуторок. Ой, степные травы манят, как постелька, Радуга на небе, словно семицветный шлях. Отдохни, казаче, расстели шинельку, Брось седло под голову да на часок приляг. Расстрел Белый снег на донском берегу, Да низовка сулит непогоду. Я, разутый, стою на снегу И смотрю на холодную воду. Справа шепчет молитву сосед, Снег кропя из недавнего шрама, Он, как я, тоже бос и раздет. Слева – батюшка с нашего храма. Руки связаны крепко у всех, Палачи не жалели верёвок. Слышим сзади их ругань и смех Вместе с лязгом затворов винтовок. Жизнь намётом в глазах пронеслась, Знать, не брешут об этом в романе. Эй, пичуга, слетай-ка на баз, Передай мою вестку мамане. Расскажи про расстрел, про затон… Надели её, Господи, силой! От, не думал, что батюшка-Дон Казакам станет братской могилой. Мимо медленно льдинка плывёт. Целься! Пли! Принимай, Боже, души… Вот и всё. Девятнадцатый год. Циркулярный приказ не нарушен. Братья
Как вино откупорю Кровяное, красное, Вспоминаю давние, Горькие года. Жили в нашем хуторе Братья Семичастные. Дружные да славные, Не разлей вода. Схожи, как два колоса, Лишь одно различие (И маманя с батею Не поймут, отколь?) — У Ивана волосы Светлые, пшеничные, Кудри у Игнатия Чёрные, как смоль. Ой, щедра да благостна Сторона кубанская. Так и жили б весело У родной Реки. Но пожаром яростным Вспыхнула германская, И на фронт уехали Братья казаки. За три года горюшка Нахлебались досыта. На подмогу скорые Шли за братом брат. Набрались по горлышко Боевого опыта, Заслужив Егориев, Ваня и Игнат. Грозный восемнадцатый Братьям жребий выкинул. Ох, бывают разными Шляхи казака. Старший за кубанцами Ускакал к Деникину, А меньшой за красными Прямо в ГубЧК. Братья и не чаяли, Что им снова встретиться, Связанным да раненным, Будет суждено. Оба по случайности Через десять месяцев Были в плен захвачены Хлопцами Махно. Их наутро вывели… Вот, затворы клацнули. Но молчат ребятушки, Да отводят взгляд. Прогремели выстрелы, И в могилу братскую Разом пали рядышком Ваня и Игнат. Голова к головушке, Тёмная да светлая… Пропадали пропадом, Не пожав руки… Связанные кровушкой, Что же вы наделали, Чем грешны пред Господом, Братья казаки? |
