Но после первого же спектакля разговоры о России прекратились.

Не просите меня, я не смогу передать, что творилось в зале.

Зачем говорить о том, что нельзя выразить словами? В какой-то момент мне показалось, что все евреи уедут в Эрец и бросят этот прекрасный город. Труппа дала восемь спектаклей, и восемь раз они уезжали. Когда опускался занавес — все уезжали — стоя, аплодируя, плача. Антисемит отправлял евреев на их землю.

Первым укатил Абрам Кахани — после третьего спектакля он собрал чемоданы и, никому даже не махнув ручкой, укатил.

Вслед за ним отправилось еще несколько, наиболее решительных.

Через две недели все вернулись — быстрые, энергичные, довольные.

Они расстегивали рубахи и показывали всем желающим свои загоревшие груди.

Вот в таком мире мы живем…

Актеры были что-то особенное, но, может, они играли еще блистательнее из-за того, что в зале, в третьем ряду, на месте номер двадцать четыре сидел мсье Розенкранц — на все время гастролей он купил себе в театре постоянное место, как в синагоге. У Розенкранца в городе было немало купленных постоянных мест — в отеле «Шератон», в ресторане «Бавария» и три места на кладбище — лично для себя. Весь город ломал голову, зачем ему там столько мест — но даже самые мудрые, даже главный раввин, без запинки отвечавший на самые замысловатые вопросы, не могли ответить на этот вопрос.

Короче, Розенкранц любил постоянство, и если все из зала смотрели на Тевье, то все со сцены глазели на Розенкранца, потому что наш Розенкранц был меценатом.

После первого антракта он прошел за кулисы. Актеры еще не разгримировались. Некоторые заметили у него в руках влажный платок.

— Спасибо, — растроганно произнес Розенкранц и пожал всем руки. — Я побывал на родине.

— В Израиле? — деловито поинтересовался Бугаев.

— В России, — ответил Розенкранц, — я жил в Витебске. Мы жили рядом с Шагалом. Отец хорошо знал его. Он даже три раза рисовал отца. Недавно я на аукционе увидел эти рисунки и купил их. Всего за каких-то пять миллионов. Мне на папу не жалко.

— Мне тоже ничего на папу не жалко, — согласился Бугаев.

Розенкранц обнял его.

— Я беру вас на десять спектаклей в Брюссель, — сообщил он.

Труппа ликовала.

В спектакль были внесены некоторые изменения. Тевье перед отъездом в Израиль посетил Витебск, где встречался с Шагалом. И даже полетал с ним в обнимку над городом.

— В Израиль — кричал Тевье-Бугаев, — в Израиль! — тут появлялась слеза — но перед отъездом я хочу посетить мой Витебск. О, Витебск! Звезда моего детства!

Бугаев рыдал. Розенкранц тоже.

— …И восемь спектаклей в Антверпене, — говорил он за кулисами. — Хотя, если честно, мы переехали в Витебск из Одессы, с Ланжерона.

— Но родились вы именно в Одессе? — на всякий случай уточнил Бугаев. — Вы в нее не переезжали?

— В Одессе, — подтвердил Розенкранц, — в Одессе-маме.

На следующем спектакле на сцене высвечивался кусочек Ланжерона, по которому носился босоногий рыжеволосый мальчик — сын задних ног, привезенный на гастроли.

— В Израиль! — орал Бугаев, — но перед отъездом я хочу посетить Витебск, а потом Одессу! Или наоборот! О, Витебск и Одесса, звезды моего детства!

— …И три спектакля в Стокгольме, — Розенкранц в труппе стал своим человеком, — в этом городе в белую ночь я встретил Китти.

Труппа не спала всю ночь, хотя она и не была белой. Кнут с Бугаевым ломали голову, как Тевье перебраться в Стокгольм и встретить Китти.

— Забудьте о Голде, — сказал Бугаев, — придется отправиться Тевье в Стокгольм. За этой самой Китти, чтоб она сгорела!

— Вы — бездарь! — орал Кнут. — Чего это вдруг из своего штетела он поехал в Стокгольм?! Он в своей дыре и не слышал об этом городе!

— Вы, дорогой, не знаете евреев, — отвечал Бугаев. — Я вам сейчас все объясню. Тевье делал свой бизнес со стокгольмским евреем — их там хватает — и его дочка подала ему чай. Со штрутелем. И все было обгемахт!

— Кнут обалдел.

— Откуда вы знаете это слово?

— Не забывайте, — сурово произнес Бугаев, — я — Тевье!

— И вы хотите эту историю вставить в спектакль? — усмехнулся Кнут.

— Считайте, что она уже вставлена…

На следующем спектакле Бугаев превзошел самого себя.

— В Стокгольм! — восклицал он и глаза его светились любовью и страстью, — как мне добраться до Стокгольма, чтобы встретить тебя, Китти, возлюбленная моя!

И тут из-за кулис появлялась Голда, ставшая Китти.

— Какое счастье, что я тогда, в шведскую белую ночь, подала тебе чай со штруделем! — кричала она и бросалась на шею Тевье…

— Я тоже всегда находил выход из затруднительных положений, — басил за кулисами Розенкранц. — Семь спектаклей в Лиссабоне…

Труппа живо интересовалась жизнью мецената, его трудным, безрадостным детством, юностью, работой — и к концу гастролей спектакль был уже не о Тевье, а о меценате — «Розенкранц-молочник».

Ариэль подлил винца.

— Прошу не забывать мою склонность к гротеску… Восемь дней шли гастроли и каждый вечер за кулисами появлялся Розенкранц и добавлял ту или иную страну…

— Вас с нетерпением ждет Голландия, — говорил он.

— Хотелось бы во Францию, — роптала труппа, — как-никак шестьсот тысяч евреев. А вы хотите их оставить без нашего Тевье!

— Поедете. Двадцать одна гастроль!

— А в Японию? — решился Бугаев. — Как же без Японии?

— Там нет евреев! — отрезал Розенкранц.

— Но антисемитизм-то там есть?

Розенкранц согласился и обещал подумать.

В конце гастролей вся труппа была приглашена на виллу мецената.

Вилла была одной из главных достопримечательностей города. Белокаменная, с готическими колоннами, с двумя олимпийскими бассейнами, теннисным кортом и прекрасным видом на озеро. Экскурсоводы оставляли ее на закуску — и все открывали рты. Многие забывали их закрывать.

За эту самую виллу когда-то боролись саудовский принц и барон Розенкранц. Я забыл вам сказать — меценат был прибалтийским бароном, поговаривали, что он купил этот титул, но сам Розенкранц утверждал, что ему пожаловала его датская королева. И при этом таинственно улыбался.

У нашего Розенкранца было немного шансов на виллу, но в то жаркое лето принц проиграл в казино в Монте-Карло восемьдесят четыре миллиона, а барон выиграл на бирже двадцать шесть — в то лето была фантастическая биржа — и вилла досталась Розенкранцу. Достаточно вам сказать, что унитазы там были из чистого золота. Говорят, что у тех, кто сидит на золоте, не бывает запоров.

В ночь перед поездкой на виллу Кнуту приснился странный сон — он явственно увидел окосевшего от водки Бугаева, висевшего на чем-то под лепным потолком. Сон почему-то взволновал Адольфа, и утром он рассказал о нем артисту.

— Я видел вас ночью на чем-то висящем, — сообщил он. — Я не разглядел, на чем. Было темно.

— Я никогда ни на чем не висел, — удивился Бугаев. — Я вообще не терплю находиться в подвешенном состоянии.

— А после этого произошло что-то отвратительное, — продолжил Кнут, — но я не доглядел. Я торопился в театр.

Он помолчал и спросил Бугаева: — Может, вы не пойдете сегодня вечером к Розенкранцу? А? На всякий случай.

— Это еще почему?! — возмутился Бугаев. — Отказать себе в удовольствии из-за ваших дурацких снов?! И потом — он меня любит больше, чем вас всех, вместе взятых. Для него я — это почти он! Без меня все наши гастроли полетят в тартарары!

— Послушайте, Бугаев, — тихо сказал Кнут, — я вспомнил еще один сон. Не мой. Он приснился Кальпурнии, жене Юлия Цезаря. Накануне его убийства она увидела во сне, что муж убит. Она умоляла его не идти в Сенат. Он не послушался…

— Попрошу без аналогий! — прорычал Бугаев. — Я не Цезарь! Меня не за что убивать!..

Сразу после спектакля к подъезду театра были поданы «мерседесы» и актеры, толкая друг друга и даже не разгримировавшись — Розенкранц очень просил — залезли в машины и двинулись на виллу. Они горланили, высовывались из окон, что-то орали ошалевшим коровам.