Зал притих.
Приоткрылась дверь, в нее бочком протиснулся благородный Курдюмов и с виноватой улыбкой уселся на свое место. Дранов достал расческу и начал причесываться.
— Я могу продолжить чтение пьесы? — поинтересовался Кнут.
— Зачем, — удивился Бугаев, — когда и так все ясно? Прекрасная пьеса! Я только не понимаю, почему вы ее нам раньше не предлагали?..
В тот же день Кнут отправился в Министерство культуры — получать разрешение на постановку.
В Министерстве обрадовались. Адольф этого не ожидал.
— Молодец! — сказали ему. — Мы давно уже ждали, когда кто-нибудь предложит подобную пьесу. Мы даже читать не будем! Ставьте ее! Финны — наши друзья!
— Причем тут финны? — не понял Кнут. — Причем тут наши друзья?
— А кто же, по-вашему, Тевье? — удивился замминистра. — Финский молочник! У меня есть приятель — Тевье Кейконен. Он, правда, к молоку никакого отношения не имеет. Он бизнесмен. Может, и вашего Тевье лучше сделать бизнесменом? Это как-то современнее.
— Вы, наверное, путаете имя вашего приятеля, — осторожно произнес Кнут. — Мой Тевье, видите ли, еврей. Так уж получилось.
— А-аа, — понимающе покачал головой замминистра, — это бывает.
Это он взял финское имя для маскировки. Видите ли, дорогой Адольф Абрамович, евреев много веков унижали, преследовали, естественно, незаслуженно, — и они вынуждены были маскироваться. В нашем министерстве есть, например, еврей Петров. Дима Петров. И, представьте себе, неплохой мужик. Да возьмите хотя бы вашу фамилию — Кнут. Ну что в ней еврейского?.. Вспомните, может ваш Тевье все-таки финн?
— Он еврей, — повторил Адольф. — И это не маскировка. Это чисто еврейское имя. Разве евреи не наши друзья?
— Еще и какие!.. Но мне почему-то кажется, что время вашего Тевье еще не пришло, — мягко произнес замминистра. — Вы его, возможно, писали для будущего. У нас почему-то все больше талантливых людей работает для будущего, и все меньше — для настоящего.
— О Тевье написал Шолом-Алейхем около ста лет назад, — напомнил Кнут.
— Для нашего будущего писали и тысячи лет назад, — загадочно произнес замминистра. — Вот, к примеру, ваш «Ветхий завет». Когда он был создан — а на кой хрен он нам сегодня?..
Как вы понимаете, дорогой, Кнут не собирался дискутировать с советским чиновником о Торе. Он вообще хотел подняться, произнести «арриведерчи» или там «ауфвидерзеен» и уйти. Но как быть с папиным юбилеем?.. И тут он вспомнил слово «валюта». Он знал, что в этой стране валюту любят не меньше, чем коммунизм. Хотя и не вывешивают лозунгов «Валюта — светлое будущее всего человечества!»
— Но как же быть с валютой? — задумчиво произнес он. — Очень бы не хотелось ее терять.
— С какой еще валютой? — насторожился замминистра.
— Я, видите ли, собираюсь проскакать с этим спектаклем от Ленинграда до Канберры и обратно, — пояснил Кнут. — Повсюду, как вам, наверно, известно, есть наши друзья-евреи, и валюта потечет бурным потоком.
Замминистра вдруг оживился, глаза его заблестели, Кнуту принесли чашку крепкого кофе с пирожным «Наполеон».
— Что же вы сразу мне об этом не сказали? — пожурил он Кнута. — Мы любим, когда течет. Мы, как вы знаете, терпеть не можем застоя…
Приступайте к репетициям, время не терпит, — добавил он и тут же предложил сократить количество дочек Тевье.
— Ну, посудите сами, зачем ему их столько? — спросил он Адольфа. — Целых пять штук! А он же голоштанник! Ему что — троих не хватит? Вот я, например, не из бедных — а у меня всего две. Да и те потаскухи! Хотя это к делу не относится.
Кнут пытался сопротивляться, объяснял, что это дело самого Тевье, сколько иметь дочерей, что он ни у кого помощи не просил и вырастил, слава Богу, всех пятерых красивыми и здоровыми.
В конечном счете сошлись на четырех. Бейлку решили убрать.
— Вы сами понимаете, ей не место на нашей сцене, — пояснил замминистра, — она же с мужем укатила в Америку! И потом — что это за фамилия у мужа — Педоцур? Она у вас никаких ассоциаций не вызывает?.. И вообще — давайте-ка поменяем им всем имена. А то народ нас не поймет. Да и не запомнит их. Вот я, например, интеллектуал — а Шпринца произношу с трудом. Почему бы вашему Тевье не стать Тимофеем? Я вот Петр — и ничего, живу!
— На Западе не знают Тимофея-молочника, — ответил Кнут.
— Еще лучше — узнают! — сказал Петр. — Это будет наш вклад в ваше бессмертное произведение.
Он таки заставил Адольфа произнести еще раз волшебное слово «валюта».
— Не потечет, — многозначительно произнес он, — потечет только на Шпринцу, Тевье, Хаву…
Это убедило.
— Чтобы она сгорела, эта ваша валюта, — прорычал Петр, — хотя она нам и нужна… Кого вы намечаете на роль Тевье?
— Я еще не решил, — сказал Адольф, — но думаю Зингера. Он из тех же мест, что и Тевье.
— А вот тут я категорически против, — заявил Петр. — И Тевье, и всех остальных персонажей, учитывая создавшуюся международную обстановку, должны играть русские и коммунисты. Неужели вы этого не понимаете? Сегодня, когда весь мир почему-то думает, что в России процветает махровый антисемитизм — мы им утрем нос! Или носы — как хотите! А в следующей пьесе доярок или механизаторов могут играть евреи — вы не против?
— Вообще-то у меня не было цели утирать носы, — вяло пробормотал Адольф.
— Значит, договорились, — замминистра пожал Кнуту руку и даже как-то по-отечески обнял его.
— Вы не представляете, как для нас важен имидж, — сообщил он и добавил — и, конечно, валюта…
На следующий день с утра в театре началась борьба за роли — так в диких странах борются за президентское кресло. На роль Голды претендовало восемь человек, причем двое мужчин, которые, как оказалось, давно ощущали в себе женское начало.
— Произошла роковая ошибка, — сообщил Дранов, — мы должны были появиться на свет женщинами. На каком-то этапе произошел сбой. Если надо — мы ляжем на операционный стол.
За роль Тевье боролись только мужчины — правда, кроме двух евреев — они стояли в стороне и печально наблюдали за схваткой.
— У них широкие русские души, — усмехнулся Зингер, — но что они понимают в наших еврейских? Тевье живет во мне — я чувствую каждое его движение, его взгляд, его боли и радости.
— Если бы я родился в то время — я бы был им, — сказал Листов. — К тому же я обожаю молоко.
— Мы оба вылитые Тевье, — согласился Зингер, — но играть его будут они…
А поздно ночью Листов постучался в квартиру Кнута.
Адольф вышел заспанный, в халате.
— В чем дело? — спросил он.
— Я пришел к вам как еврей к еврею, — объяснил Листов.
— Вы не могли придти ко мне как еврей к еврею днем? — уточнил Кнут.
— Днем было бы поздно, — объяснил Листов. — Мою роль мог бы уже получить один из этих бандитов.
— Вы же знаете, — произнес раздраженно Адольф, — я уже объяснял. Я не могу дать в этом спектакле еврею роль.
— Но какой же я еврей, — запричитал Листов, — вы только взгляните на меня! Перестаньте зевать — и взгляните!
— Я уже взглянул несколько лет тому назад. Если не вы, то кто же тогда еврей?
— Я — Листов, — строго сказал Листов, — я — Михаил! Прошу меня не путать…
— Фарс будем разыгрывать днем, — оборвал его Кнут.
Михаил сник.
— Я играл армян, таджиков, грузин, немцев — и ни одного еврея. Я, может, и артистом стал лишь для того, чтобы собратьев играть.
— Тогда вы им стали не в той стране, — заметил Кнут.
И вы знаете, что он ему ответил?
— Я тоже давно уже об этом думаю, — сказал Листов, — и я, пожалуй, таки поеду в ту сторону. Не затягивая.
— Вы хотите сорвать нам спектакль, — подытожил Адольф.
— Вы преувеличиваете, Ариэль, — вставил Поляков.
— Я вам не говорил — у меня тяга к гиперболе… Короче, они договорились, что после гастролей Адольф отвалит Листову солидную сумму и тот махнет в Израиль искать собратьев…
А борьба за роль Тевье меж тем продолжалась. Она шла несколько дней, в финал вышли Бугаев с Курдюмовым, они дрались физически, обвиняя друг друга в антисемитизме.
