Напротив, через дорогу, отступив метров на сто, тянулось порядье краснокирпичных домов, одинаковых, похоже, дореволюционных, а, может быть, ещё из девятнадцатого века, из эпохи земских реформ, — под черепичными, замшелыми крышами. Из одного из них вышла женщина в черном ажурном платке, конец которого туго обматывал шею. Хотя и была она в трауре, но нетерпение узнать хоть каплю о необычном яблоневом саде толкнуло меня к ней.

Издалека по её стройной фигуре я предположил, что она не старше сорока лет, но вблизи увидел усталую, пожилую женщину, которая, казалось, навеки погрузилась в свои горести. Я смутился. Она внимательно, настороженно в меня вглядывалась, и наконец едва уловимая улыбка коснулась её, затянутых пеленой печали, глаз, бескровных пепельных губ. «Вы хотите что-то спросить?» — произнесла она ровным, благожелательным голосом. Я согласно кивнул и объяснил своё недоумение.

— Это действительно старинный княжеский сад, — подтвердила она, — но не думайте, что каменные стены сооружены от воров. Они воздвигнуты для того, чтобы ледяные зимние ветры не вымораживали деревья. Такие заградительные сооружения делаются в Англии, а управляющие у князей Голицыных, как правило, были англичане.

Она говорила чуть нараспев, спокойным, нравоучительным тоном, в той неизбывной привычке объяснять убедительно и доходчиво, какая присуща учителям, особенно младших классов.

— Сейчас в саду около двадцати сортов яблонь, — продолжала она, — но, к сожалению, яблокам не дают вызревать. А при Голицыных было более ста сортов, и никто, даже детвора, не лазил в сад. Наверное, оттого, что князья отличались добротой и ежегодно одаривали детишек яблоками, а их родителям давали саженцы. Наше село долго славилось яблоневыми садами.

— А сейчас не славится? — поинтересовался я.

— Сейчас?.. Нет, не славится, — отвечала она в грустной рассеянности. — Сейчас оно ничем не славится. Школу закрыли… И больницу тоже, прошлой осенью… Местных жителей по пальцам пересчитаешь. Только к лету Гольцы наполняются дачниками, а зимой — пустыня. Вот и меня дочь зовёт в Рязань… после смерти мужа, — пояснила она, тяжко вздохнув. — А мне не хочется. Здесь всё родное.

— Скажите, вы знаете, что ваше село когда-то именовалось Винстернским? Когда здесь управляющим был англичанин Джон Возгрин?

— Ой, не знаю, — ожила, удивившись, она. — Разве так называлось? На английский манэр? — Это слово, произнесенное вычурно, с «э» оборотным, невольно заставило меня улыбнуться, а она смутилась, продолжала торопливо, сбиваясь, совсем не по-учительски. — Ах, если бы… да, если бы была жива Дарья Фёдоровна… наша старейшая учительница. Вот она всё знала о Голицыных… вам бы её расспросить, но, к сожалению, она умерла… Ой, что я говорю? Да-да, она умерла вскоре после моего мужа, и они покоятся рядом на Троицком кладбище… Ой, я совсем запуталась. Простите, я, пожалуй, пойду. Сегодня день его рождения; мы всегда были вместе, — прошептала она, опустив голову.

— Я могу вас подвезти.

— Ой, зачем же? Я и сама дойду.

— Но мне это ничего не стоит.

— Ну хорошо, спасибо, — согласилась она.

Пока мы шли к машине, я спросил, где всё же располагался барский дом? Она приостановилась и вдруг пронзительно взглянула мне прямо в глаза.

— А вы сами-то случайно не из Голицыных?

— Нет, никоим образом, — отвечал я, ошарашенный вопросом, но тут же выпалил: мол, занимаюсь небольшим историческим расследованием.

Мы представились друг другу. Её звали Наталья Дмитриевна Ловчева, и, как я предполагал, она оказалась учительницей начальной школы, правда, уже на пенсии.

По дороге на Троицкое кладбище — по названию церкви, которой давно уже нет, — тянувшейся из Дубровки вдоль закраин Гольцов по обрывистой, высоченной гряде, соединяющей два взгорья, выступающие вперёд, ближе к Оке: Княжеское и Троицкое, Наталья Дмитриевна поясняла мне с горьким упрёком, что барский дом сожгли ещё в революцию, после гибели первого коммунара, знаменитого Семёна Силкина, который, как утверждают, охранял Ленина в Смольном и потому, как заслуженный большевик, был отправлен на родину, чтобы создать коммуну в имении князей Голицыных.

— А в красном Петрограде, — говорила она, — Силкин прославился тем, что донёс на княжну Софью и на сестру милосердия Мотю, которую приютила княжна. Их обеих взяли в заложницы, и они навсегда исчезли в ЧК. Он, этот несносный Семён, и здесь, в Гольцах, прославился: донёс на соседского помещика, полковника Лосева, которого растерзали в Городце Мещерском. Тоже чекисты. Но и его самого, то есть Силкина, потом покарали. В общем, память о нём недобрая.

— И как же его покарали? — спросил я.

— Да зверски убили! — позлорадствовала Ловчева. — Даже голову отрезали. А на поминках, — продолжала, — коммунары перепились и сожгли барский дом, где устроили свою коммуну. Больше, слава Богу, она не возобновлялась. Но коммунары, эта отборная голытьба, ещё много дерзкого натворили: ограбили обе церкви — Успенскую на Княжеском взгорье, а затем и Троицкую. Они и княжеский склеп вскрыли и ограбили. Прямо-таки сатанинское племя: что хотели, то и творили. — Впрочем, — вздохнула она тяжко, — и сейчас не лучше: та же грабиловка. Только нынешние грабители называют себя демократами. Ох, Господи, за что же такие напасти на нас?

Я слушал Наталью Дмитриевну и у меня было очень странное чувство — будто не я её случайно встретил, а она меня давно поджидала, чтобы излить свою измученную душу. В любом случае наша встреча выглядела будто бы давно намеченной, будто бы нечто большее нас объединяло.

Троицкое взгорье от последних изб Гольцов располагалось примерно в километре. Впрочем, под взгорьем местные жители понимали пологий полевой подъем, уходящий в небо, куда и устремлялась по обрывистой гряде дорога. А короткий свёрток от неё ближе к Оке, довольно высокий и довольно объёмный, напоминающий лежащего медведя, был не то естественный холм, не то искусственный курган, — возможно, и древний могильник.

Там, на плоской вершине, чуть ли не тысячу лет — от самого крещения Руси — примостился Троицкий монастырь, известный на всём великом окско-волжском пути, торговом и воинском, — к хазарам, булгарам, арабам и в Золотую Орду. Был этот Троицкий холм ещё и погостом, где хоронили монахов, иногда знатных граждан и изредка путников. Для рядовых же селян, чуть поодаль, в березовой роще, размещалось родовое кладбище, где под дубовыми крестами лежали землепашцы и ремесленники — в поколениях! Правда, к концу девятнадцатого столетия появились и именные могилы под белокаменными саркофагами с выбитыми именами, датами и евангельскими строками.

Ныне кладбище в берёзовой роще в полном запустении, в замшелости, и славится лишь одним: мухоморами необыкновенных размеров и красоты. Кроме красно-, фиолетово-, буропятнистых мухоморов, как заметила Наталья Дмитриевна, никакие другие грибы там не растут.

Вообще-то, в нынешних угасающих Гольцах вместо двух церквей с колокольнями на двух взгорьях — Княжеском и Троицком, радовавших взоры и путников, и местных жителей, слышимых на пол-Оки, особенно когда случались праздничные перезвоны, и взбудораженные, горделивые звонари устраивали вдохновенное соперничество — ох, какая колокольная симфония звучала в поднебесном окоёме во славу Господню! Однако при Советской власти на взгорьях утвердились два вознесенных к небу могильника, два кладбища: Успенское, вернее, Почётное — на Княжеском взгорье и Троицкое — для всех, в размерах старинного монастыря.

На Почётном, понятно, первыми были похоронены неистовые коммунары, комбедовцы, а затем уполномоченные, парторги, председатели колхозов и сельсоветов. Кстати, могилы коммунаров украшены чёрным мрамором с голицынских часовни и склепа, ну а все другие обустроены по-разному, согласно периодам советской истории, но обязательно с прижизненными фото и, естественно, без креста. Там же поставили и обелиск-стеллу воинам, погибшим в Третью Отечественную войну.