Наверное, Евдокия Измайлова и Михаил Долгорукий были самим Всевышним предназначены друг другу… А вообще-то, очень странно, что эта шекспировского накала страсть, точнее трагедия, хорошо известная в литературных и светских кругах Петербурга, в дальнейшем никак не отразилась в отечественной словесности. Впрочем, ничего удивительного в этом нет: каждая человеческая жизнь — или драматический, или трагический сюжет, а всё описать невозможно!

Евдокия Ивановна так и осталась никем — не женой, не вдовой, а именно «принцессой ноктюрн». Может быть такую «раннюю смерть» предсказывала ей цыганка? Как бы пояснее выразиться?.. Разве вот так: смерть влюбленного сердца?.. В любом случае она умерла сорок четыре года спустя после гибели возлюбленного и за год до смерти С. М. Голицына. Отошла в мир иной во сне, как и напророчила гадалка, однако напрочь забыв о своём давнем суеверии.

По завещанию её похоронили в Александро-Невской лавре рядом с князем Михаилом Петровичем Долгоруким. Видимо, и в самом деле им было предназначено венчание на небесах.

Икона Христа Спасителя с надписью подвигла меня разобраться в судьбе Сергея Михайловича Голицина и неведомого Ивана Даниловича Чесенкова. Я чрезвычайно этим увлёкся, и многое узнал, но только о сиятельном князе. Однако сейчас мне вдруг подумалось, что исторические подробности вас могут утомить. Мол, с какой стати столько места уделяю не очень симпатичному князю Голицыну? Его своевольной супруге? Мол, какое, в конце концов, имеет отношение ко всему происходящему Пушкин?

Ну-у, Пушкин всегда и во всём уместен! Хотя бы своим стихотворением, взятым в эпиграф. Кстати, при его жизни оно оставалось неизвестным — в черновой тетради, из-за одного лишь не найденного слова, — а после его смерти повторяется чуть ли не каждым поколением русских людей. Повторяется всегда, когда речь заходит об Отечестве! И я его повторю, только теперь с тем самым — казалось бы! — не найденным им словом, которое, — не сомневаюсь! — он бы обязательно нашёл, если бы вернулся к этому стихотворению в черновой тетради. Вообще-то, мне верится, что он знал это слово, но искал иное, высшее по смыслу. Безукоризненность его вкуса — притча во языцех. Но я цитирую с логической вставкой:

Каждый раз вдумываясь в чудодейственный смысл сказанного, постигаешь поразительную глубину его, пушкинского, проникновения в сущности человеческого бытия; и ещё — небесную подсказку! Вдумайтесь:

… родное пепелище… Ух! родным может быть очаг, но пролетевшая жизнь любого из нас — то же пепелище, и в этом поразительная точность сравнения…

… отеческие гробы… Казалось бы, сумеречная, пугающая мистика, а ведь вникнув, — какой свет! Какая нераздельность наших отеческих родовых судеб! Абсолютное единство, единение…

… животворящая святыня… Ей-богу, лучше не скажешь! И никто после Пушкина не сказал! А ведь это святая мудрость: Бог и Разум! А соединённые вместе — Жизнь!..

… земля была б без них мертва… А это уже апофеоз! Да, апофеоз земной, человеческой жизни. Потому что иначе — земля мертва…

И самое главное — любовь! Без любви к родному пепелищу, отеческим гробам земля — как планета, как среда обитания — была б мертва…

Всё, конечно, так; именно так… Ай да Пушкин!

Однако вернёмся к князю Голицыну, потому что, не обрисовав эту фигуру, обстоятельства его жизни и его окружения, просто не удастся объяснить дальнейшие события.

Мне пришлось просмотреть и перечитать воспоминания и дневники той эпохи и даже заглянуть в голицынские архивы, пока наконец-то не обозначилась ситуация июля 1820 года и не ожили нужные мне люди — сам сиятельный князь, престарелый англичанин Джон Рамсй Возгрн, бывший четверть века управляющим приокского имения баронессы Строгановой, матери князя, незадолго до того умершей и сделавшей сына ещё более богатым — только денежного дохода прибавилось на 300 тысяч рублей! — и крепостной конторщик, безукоризненно владевший тремя европейскими языками — английским, французским и немецким, а также обученный и многим другим премудростям, Иван Данилович Чесенков.

В жаркую макушку лета спокойного, ничем не примечательного 1820 года князь Голицын порешил лицезреть свои новые владения и отправился в плавание по России — по Москва-реке, Оке и верхней Волге.

О, какое это было плавание!

Элегантный парусник, белый, как июльское облако, с княжеским штандартом на грот-мачте выглядел сказочным. Тихие ветр нежно круглили его паруса, но по течению он нёсся безоглядно, и казалось, будто парит на крыльях. Ох, как хороши, как в самом деле крылаты были его грот-марсели и грот-стаксели, кливеры и фоки, а корабельный бушприт напоминал костяной клюв буревестника.

За ним совершенно не поспевал палубный бот с челядью и припасами, у которого к тому же на носу грозно тяжелилась чугунная пушечка. Только ночными весельными усилиями — слава Богу, не успевали затухать вечерние зори, как возгорались утренние — удавалось нагонять летящий по волнам парусник.

Потребовалось всего-то два дня, чтобы долететь до села Винстернского в серединном течении Оки у возвратной излучины с огромными валунами, где, углубив заводь и выложив её булыжником, Джон Возгрин устроил белокаменный причал. Встречать суверена вывалил весь подневольный люд — от мала до велика; выстроился вдоль луговой дороги, убегающей от пристани к белому барскому дому на взгорье; к церкви с трехъярусной колокольней, откуда на всю окскую пойму раздавался радостный колокольный звон.

Усадьбу на английский манер окружал вольный ландшафтный парк, спускавшийся в приречные луга, и всё это вместе называлось Винстернское. Да, по желанию многолетнего матушкиного управителя англичанина Джона Рамсея Возгрина, кем до самой смерти она не переставала восхищаться.

Избяное же скопление под соломенными крышами в обширном ополье именовалось Гольцами. За конным двором через ложбину на опушке вековой дубравы имелось ещё поселение — тянулся ряд изб, куда селили конторских и частью дворовых, и называлась эта улица-порядье Дубровкой.

Там и проживал талантливый самоучка, знаток трёх языков, грамотей, каллиграф, книгочей и очень исполнительный, рассудительный конторщик Иван сын Данилов Чесенков. Видимо, фамилия-прозвище «чесенков» происходила от определения «чесный», от одобрительного — «чесняк», перевоплотившись в конце концов в мягко-восхитительное: чесенков! Вполне вероятно…

Был он бездетным вдовцом, лет сорока. Женила его Баронесса — так дворовые между собой называли княгиню Голицыну — на своей постельничей девке, заболевшей страшной болезнью (похоже, раком), и почти десять лет он покорно, терпеливо за ней ухаживал. Баронесса же, ещё в юности, приставила его к англичанину, зная необыкновенную способность Ваньк перенимать чужие языки, отчего, между прочим, Джон Возгрин так и не научился свободно изъясняться по-русски.

Возгрин с Чесенковым были неразлучной парой и вместе выглядели достаточно смешно: Джон — громадный мужчина с львиной, рыжей головой, с мощными ручищами в золотистой шерсти, гладкобритый, но с пышными бакенбардами, всегда красиво, авантажно одетый; с широким, монументальным шагом — весь мощь, сила, неутомимость. И полная ему противоположность Ванёк Чесенков: в затасканном сюртучке или простой холщевой рубахе; маленький, с острой козлиной бородкой, рано облысевший, худющий — в чём только и душа держалась? Однако двужильный, вроде бы ни нервные, ни физические перегрузки ему неведомы, и, хотя на погляд жалок, но его васильковые глаза постоянно излучали не свет даже, а восторженное сияние.