Никто не подозревал, что в этом доме кроется измена; даже оба друга не думали о ней, так как ласка и радушие, с которыми их встретила прекрасная Марфа Марковна, не давали места сомнению.

Маркиз уже мог оставлять иногда постель и гулять в маленьком садике, окружавшем хижину; напротив, Олимпио еще так страдал от дурных последствий страшной ночи, что должен был оставаться в постели, которая, как и постель Клода, стояла в комнате с образами по стенам.

Марфа ежедневно навещала больных и при этом оказывала особенное предпочтение Олимпио, так что маркизу невольно пришла мысль, не полюбила ли русская его больного друга, что нередко случается с такими страстными женщинами, какова была Марфа.

Клод начал следить за ней и заметил, что она заботилась об Олимпио больше, чем следовало, ощупывала его, чтобы убедиться, нет ли у него лихорадки, и смотрела на него страстными и обольстительными глазами.

Однажды, заглянув через окно в комнату, он заметил, что Марфа, будучи уверена, что маркиз ее не видит, стояла на коленях перед Олимпио, соблазняя его своей красотой, – обстоятельство, которое могло иметь опасные последствия для его болезненно возбужденного друга.

Большие, блестящие глаза Олимпио были устремлены на прекрасные, обольстительно обнаженные формы предательницы, и маркиз, не зная настоящего плана Марфы, принял ее за страстную натуру, полюбившую Олимпио, и потому хотел помешать их сближению. Поэтому Клод часто проводил ночи у постели своего больного друга, который сильно бредил и мучился страшными видениями.

Хотя доктора, почти ежедневно приезжавшие в Камыш к Олимпио, уверяли, что он перенесет последствия роковой ночи, однако же маркиз не был спокоен.

Приехал и Хуан в домик русской, осведомился о здоровье обоих офицеров и рассказал им все обстоятельства страшного происшествия. Он боялся, что они сочтут его неблагодарным, недостойным доверия, а это было для него невыносимо.

Когда он рассказал маркизу обо всем, что с ним случилось и чего он не мог понять, и когда тот, дружески пожав ему руку, подвел к Олимпио, Хуан сказал, что в одну из следующих ночей будут штурмовать Севастополь, так как для этого уже сделаны все приготовления, и что поэтому доктора едва ли найдут время посетить больных.

Олимпио успокоил маленького адъютанта, уверяя, что чувствует себя гораздо здоровее и сильнее, чем прежде. Но маркиз, сожалевший, что не может участвовать в битве, и в то же время не желавший оставить Олимпио, отечески советовал Хуану быть осторожным и рассудительным и проводил своего любимца до самой дороги.

Позже Клод был доволен тем, что не последовал желанию отправиться с Хуаном и оставить Олимпио одного в доме Марфы Марковны.

Вечером ясно слышалась в Камыше усиленная пушечная пальба; казалось, союзники начали страшный обстрел Севастополя и хотели после него предпринять свой первый штурм.

Олимпио заснул в сумерки, маркиз еще стоял у маленького низкого окна.

Вдруг отдаленный гул пальбы, казалось, прервал благотворный сон больного друга – он застонал и заметался; подойдя к постели, Клод увидел, что лицо Олимпио горело, взоры блуждали, кулаки судорожно сжимались.

– Помогите! – бормотал он. – Разве ты не видишь – там собака? Она бешеная, скалит зубы, сюда, Клод. Это волкодав; у его рта пена, постой, я его схвачу, прочь, прочь!..

Маркиз не мог понять этого лихорадочного бреда и счел его следствием болезненного воображения. Ни Олимпио, ни он еще не видели собаки; Марфа держала ее в скрытой яме, так что лай животного ни разу не обнаружил его присутствия.

Каким же образом представилась Олимпио в лихорадочном бреду подобная картина, вызвавшая капли пота на его лбу и от которой тело его дрожало, а руки судорожно сжимались?

Клод старался успокоить своего друга, и слова его скоро оказали благотворное действие на больного.

Наступила ночь, пушечная пальба прекратилась, Олимпио заснул. Маркиз сел на плетеный стул возле постели. Он также устал, потому что еще не совсем оправился после болезни. Глаза его невольно закрылись; он облокотился на спинку стула, усталость овладела им, и он тихо погрузился в дремоту. Он просидел таким образом около часа и почти заснул, как вдруг его разбудил лай собаки. Он вскочил и прислушался. Кругом была тишина.

Без сомнения, он все это видел во сне, который приснился ему вследствие слов Олимпио о бешеной собаке. Но что же это однако такое? Перед домом слышался тихий шепот.

Маркиз вскочил со стула и стал прислушиваться; он не мог ошибиться, во дворе говорили; нельзя было разобрать слов, но ясно слышались тихие шаги, кто-то прошел перед дверью.

Клод протер глаза, он совершенно проснулся. Что же происходило во дворе?

Тихий скрип медленно и осторожно отворенной двери убедил его, что он не ошибся. Во дворе перед садом все еще говорили.

Клод тихо подошел к окну; несмотря на мрак, он мог рассмотреть слабые очертания фигур, ходивших около забора; это был часовой, отошедший от двери, вместе с другим человеком.

Что значило это неисполнение долга, которое в военное время могло солдату стоить жизни?

Маркиз не мог узнать человека, который держал в руках бутылку и потчевал солдата, а потом схватил его за руку и потащил с собой. Они разговаривали. Часовой, казалось, не был так пьян, как того хотелось незнакомцу. Они подошли к воротам низенького забора.

Клод следил за ними; он еще не понял связи между тихими шагами в доме и этим спаиванием часового, но подумал, что одна цель связывает эти оба наблюдения.

Не страх, но жалость к солдату, который подвергся бы большому наказанию за то, что оставил пост, побудила маркиза пойти посмотреть, кто был соблазнитель. Он тихо открыл дверь, чтобы не разбудить Олимпио, потом также тихо затворил ее.

В темных сенях не было никого. Маркиз осторожно приблизился к калитке, отодвинул задвижку и переступил порог.

Солдат, которого соблазнитель довел уже до забора, казалось, не хотел идти дальше; незнакомец употребил все свое красноречие и могущество крепкого вина, чтобы удалить часового от дома.

Они тихо разговаривали и не видели маркиза, который хотел узнать, кто был незнакомец. По-видимому, это не был солдат.

– Далее ступай один, это мне может стоить головы, – сказал часовой.

– Глупец, кто видит и слышит тебя! Через час ты снова будешь на своем посту. Мы с тобой разопьем еще бутылочку.

– Принеси ее сюда, я выпью еще охотно.

– Обещаю тебе, что до смены ты будешь здесь опять; еще нет полуночи, и у нас еще больше часа времени. Пойдем, приятель!

Солдат колебался, но соблазн был велик. Дом, у которого он стоял на часах, лежал в стороне, уединенно; трудно было заметить отсутствие часового, если он вернется ко времени смены.

Клод незаметно подошел к забору; эти два человека стояли шагах в десяти от него. Он напрягал все свое зрение, чтобы узнать соблазнителя; наконец тот повернулся так, что Клод мог его рассмотреть. У незнакомца было широкое лицо, он походил на бульдога; маркиз его не знал.

Он уже хотел растворить калитку и арестовать нарушителя порядка, очевидно, замышлявшего что-то, как вдруг в доме раздайся крик, от которого кровь застыла в жилах маркиза. Это был ужасный, бешеный вой собаки, точно такой, какой он слышал недавно во сне!

Что происходило в доме…

В ту минуту, как маркиз спешил возвратиться к двери, послышался громкий голос Олимпио:

– Это животное взбесилось, я его задушу руками. Назад, женщина!

Клод хотел открыть дверь, но она была заперта изнутри. Смертельный ужас объял его.

– Матерь Божия! – вскричал маркиз, напрасно стуча в дверь. – Он погиб. Отворите! Измена!

Солдат приблизился; его соблазнитель убежал, заслышав шум. Не заботясь более о часовом, Клод поспешил к окну, сильным ударом выбил раму и впрыгнул в комнату. Ему представилось ужасное зрелище.

Вскочивший с кровати Олимпио обвивал руками большого волкодава и душил его с нечеловеческой силой. Последний раздирал своими острыми когтями полунагое тело больного, в то время, как хозяйка, точно мегера, напала на больного, чтобы освободить животное и помочь ему. Олимпио не в силах был обороняться от этой сильной женщины, потому что не мог выпустить из рук шею и голову бешеного животного.