Она мало видела и слышала из того, что происходило на празднике; все ее мысли были обращены к Олимпио и Долорес; только их двоих видела она перед собой, все остальные не существовали для нее.

Когда архиепископ прочел молитву, касающуюся этого дня, к Евгении подбежал запыхавшийся Мопа; ему пришлось ждать окончания молитвы, чтобы передать свои сведения.

Тогда Евгения обратилась к нему; она видела, как Мопа старался, чобы его усердие не осталось незамеченным.

– О, дорогой префект, – сказала она, усмехаясь. – Неужели нужно столько труда и времени, чтобы собрать сведения об иностранке? Это по меньшей мере удивительно!

– Прошу прощения, – прошептал Мопа с низким поклоном, . – толпа народа, необыкновенная давка, все соединилось для моей неудачи! Однако мне удалось…

– Вы могли избавить себя от этого труда, префект, я уже все знаю.

– Вашему величеству известно, – проговорил пораженный Мопа, не понимая, кто мог упредить его.

– Это испанка, – сказала Евгения вполголоса.

– Точно так, ваше величество…

– Имя ее сеньора Долорес Кортино.

– Я пристыжен…

– Разве это не так?

Мопа хотел бы провалиться сквозь землю.

– Отель принадлежит сеньоре Долорес…

– Агуадо? – перебила его Евгения с нетерпением.

– Сеньоре Долорес Кортино, как ваше величество изволили сказать.

– Благодарю вас за это известие, – сказала императрица с любезной улыбкой, так как последнее известие, доставленное Мопа, принесло ей некоторое облегчение.

Почти вслед за тем двор оставил Вандомскую площадь.

Народ целый вечер ходил по улицам, песни и радостные крики слышались там, где два года тому назад лилась кровь; перед Тюильри не прекращались приветствия и выражения радости; праздник, учрежденный императором, продолжался далеко за полночь…

Между тем как в этот день незаметно и вдалеке поднималось облачко, предвестник разразившейся вскоре грозы, в доме Долорес царствовало полное счастье, так что казалось, будто окончились благополучно все горести и страдания.

Когда Олимпио и маркиз нашли Долорес в доме Луазона, когда неожиданная радость первого свидания уступила место спокойному блаженству, которое залечило все сердечные раны, Олимпио, прижимая ее к сердцу, шептал ей:

– Теперь для нас нет более разлуки! Теперь прекратятся все наши страдания! Ты моя!

И Долорес плакала от радости; она не могла отвести глаз, в которых блестели слезы, от вернувшегося к ней Олимпио; она испытывала блаженство, находясь в его объятиях после долгой, тяжкой разлуки.

Маркиз стоял в стороне и наслаждался видом влюбленных; быть свидетелем этого счастья было для его души бальзамом, – сам он не мог рассчитывать на подобное блаженство; он чувствовал чистую, бескорыстную радость, видя Олимпио вместе с Долорес. Он им не мешал. Когда же влюбленные обратились к нему, приглашая его принять участие в их радости, он высказал им все, что было у него на душе, и с глубоким сочувствием пожелал, чтобы это счастье было прочным.

В дверях появился Валентино с довольной улыбкой, и Олимпио рассказал Долорес о верном слуге; она припомнила, что именно он приходил в Саутэнд ее спасать.

Валентино было очень лестно, когда прекрасная сеньора протянула ему с ласковыми словами руку; он поблагодарил ее за эту милость и поцеловал ее руку.

Маленький Хуан, не дожидаясь объяснения в этот день, должен был также представиться сеньоре, но был при этом так застенчив и робок, что маркиз, не предполагая, как мальчик всем близок, едва мог скрыть свое удивление.

На другой день Олимпио купил для Долорес великолепный отель на Вандомской площади, привез в него свою дорогую невесту и просил ее считать это здание своей собственностью, где после свадьбы они будут жить вместе. Сам он временно жил еще в отеле Клода, но оставил Валентино при Долорес в качестве слуги и пригласил к ней старую женщину, которая исполняла обязанности компаньонки.

Долорес рассказала ему о своей тревожной жизни, о смерти отца, о заботах о ребенке Хуаны и неслыханном обращении с нею Эндемо. Олимпио обещал ей не преследовать его.

Будучи людьми благородными, они полагали, что мнимый герцог не станет более их преследовать, что он уедет далеко; они считали, что он способен исправиться.

Но Эндемо принадлежал к тем испорченным натурам, которые не скоро отказываются от своих намерений и целей. Между тем как Долорес и Олимпио готовы были все забыть и простить его, этот негодяй непрестанно помышлял о мести. Кто исполнен, как он, ненавистью и страстью, тот всегда найдет новый путь к осуществлению своих грязных планов.

Влюбленные однако больше о нем не думали; они мечтали никогда не расставаться.

Олимпио испытал еще одну радость; благородный и достойный любви принц Камерата явился неожиданно к нему, освободившись из тюрьмы при помощи дочери палача. Следовало однако тщательно скрывать побег.

Заключенный принц Камерата был похоронен, а освобожденный принц, надев другую одежду, проживал в отеле Клода и легко мог скрываться от полицейских агентов среди парижской суеты.

Никто, кроме двух его друзей, не знал о его освобождении. Самые горячие желания Олимпио были исполнены, и последняя скорбь, угнетавшая Долорес, превратилась в великую радость, как будто небо хотело вознаградить ее неожиданной милостью за все перенесенные страдания.

Хуан, рассказавший маркизу все, что помнил о своем детстве, и упомянувший при этом имя «тети Долорес», признал наконец в отысканной Олимпио сеньоре ту самую, которая некогда любила его, как свое родное дитя. Это было радостное открытие! Рассказ Долорес о Хуане повел к тому, что мальчик был признан сыном Филиппо.

Сердечно связанный кружок праздновал это радостное событие, и Хуан казался всем как бы напоминанием о тех двух несчастных, которых соединила смерть. Мальчик остался у Долорес, и его-то мы видели на балконе в день Наполеона.

Олимпио и маркиз радовались своей счастливой судьбе, и Хуан привязался детским горячим сердцем к доброй тете Долорес, с которой доселе был так жестоко разлучен.

– О, Пресвятая Дева помогла нам и устроила все к лучшему, – говорила Олимпио Долорес, сидя около своего возлюбленного и глядя на мальчика, прижимавшегося к ней. – Будем ее благодарить!

Олимпио вторил ей, глядя своими блестящими от радости глазами на Долорес и Хуана. Он прижимал ее к сердцу, целовал в губы свою невесту и в лоб сына Филиппо, оставшегося сиротой и нашедшего себе в Долорес вторую мать.

Зависть Евгении была не безосновательной, потому что возлюбленная Олимпио была подобно ангелу. Не требуя ничего для себя и охотно во всем себе отказывая, она старалась, сколько могла, помогать бедным.

Мопа сообщил императрице совершенную истину, сказав, что эта иностранка была утешением несчастных; тайно, не требуя никакой благодарности, она с радостью отдавала все, лишь бы только облегчить чужую нужду и заботы. Олимпио должен был признаться себе, что небо было к нему милостиво, позволив ему снова отыскать это прекрасное, чистое, как ангел, существо.

Но Долорес желала большего. Она усиленно занималась с учителями, взятыми для нее Олимпио, и в скором времени, благодаря уму и разносторонним талантам, стала гораздо образованнее Евгении. Дочь графини Монтихо, достигнув сана императрицы, отличалась одним внешним блеском, тогда как Долорес получила прекрасное образование, которое вместе с красотой и добрым сердцем делали ее замечательной женщиной. Только теперь она стала жить полной жизнью, будучи окружена любовью Олимпио, которая согревала ее, как луч солнца! Когда он приходил к ней и шаги его раздавались на лестнице, она спешила к нему с открытыми объятиями; Хуан следовал за ней, чтобы также приветствовать дона.

Блаженные часы проводили они тогда и, полные блаженства, строили уже планы относительно вечного соединения. Они предполагали тогда поселиться вдвоем в отеле, в котором, благодаря заботам Олимпио, Долорес жила теперь. Все скорби и горести, казалось, миновали.