Нет, удары заступов и звуки голосов все приближались – еще секунда и вода нашла себе выход.

Оглушенный ударом приклада, лежавший в боковом ходе подкопа Хуан очнулся через несколько часов; он был обессилен и не мог собраться с мыслями. Рана на голове отозвалась сильной болью и вызвала, наконец, в его памяти воспоминание о случившемся.

Не русский ли нанес ему коварным образом этот удар? Этого он не знал.

Но как попал он в такое отдаленное место окопов. Неужели он сам дотащился сюда?

Все это было для него неясно; наконец, он мало-помалу вспомнил о своей обязанности, о своем обещании сторожить у входа.

Он с трудом встал, но, ослабленный потерей крови и болью, упал на рыхлую землю траншеи. Им овладел смертельный страх, ему казалось, что он слышит голос маркиза, зов Олимпио.

– Матерь Божья, помоги мне, – простонал он, потом собрал все свои силы и поднялся.

Вдали изредка раздавались выстрелы; на востоке появилась утренняя заря.

Медленно пополз он вдоль рва, опираясь на его вал. Он не знал, в какой части верков находится; вблизи не было ни одного поста, ни одного человека, которого бы он мог позвать.

Он скоро заметил, что попал не в ту траншею, – все они были похожи одна на другую. Он искал отверстие подземного хода, куда отправились Олимпио и маркиз.

Он весь дрожал от слабости и тревоги, между тем как капли крови падали из его ран на голове и плече. Он был бледен как мертвец и однако должен был во что бы то ни стало возвратиться на свое место.

Прислонясь к валу, он отдохнул несколько минут, а потом пошел дальше. Наконец он, казалось, нашел нужную траншею; это он увидел при бледном свете начинающегося дня.

– Слава Господу, – прошептал он и потащился дальше, чтобы занять свое место у входа, как этого требовала его обязанность.

Он пошел по траншее и достиг ее конца, не найдя хода.

Хуан удивился: неужели он все еще находился в другой части окопов? Им овладел мучительный страх; еще не совсем рассвело, рана его ужасно болела, ноги дрожали от изнурения, но он должен был искать, идти дальше.

Вблизи не было ни одного часового; летевшие из отдаленных укреплений ядра описывали широкие дуги. Хуан возвратился, убедившись, что он не заблудился.

– Над ходом был кустарник, – прошептал он, припоминая все обстоятельства, – вот он, под ним должен быть вход. Но что такое? Ход засыпался, обрушился; вероятно, в него попала бомба. Они засыпаны! Помогите!

Хуан побежал к месту, покрытому землей и камнями; он ужаснулся при виде всего этого. Он один не в состоянии был отбросить землю, у него не было сил.

А между тем нужна была самая скорая помощь.

Преодолев страдания и слабость, он быстро пошел к отдаленным траншеям, где находились артиллерийские отряды. Солдаты с удивлением смотрели на бегущего молодого лейтенанта в окровавленной одежде. Наконец Хуан нашел командующего офицера.

– Умоляю вас всеми святыми, – заговорил он задыхающимся голосом, – откомандируйте возможно большее число ваших солдат с заступами и баграми к тому окопу, в котором находится подземный ход.

– Что случилось? Вы ранены?

– Не обращайте на это внимания. Сжальтесь, дайте мне поскорее отряд! Ход обрушился!

– Тысяча чертей, вы говорите правду?

– Не медлите ни минуты! Генерал Агуадо и маркиз де Монтолон засыпаны.

Офицер немедленно откомандировал десять солдат с заступами к указанному месту, но вдруг Хуан пошатнулся, силы его иссякли, рана, из которой не переставала идти кровь, была опасней, чем он думал; он упал без чувств.

Офицер сам повел солдат к известному ему месту траншеи – он убедился в словах Хуана, но не мог объяснить себе случившегося.

Побуждая солдат к отчаянным усилиям, он сам помогал им.

Заступы работали; землю наконец отбросили – она была влажной; офицер назвал по имени обоих засыпанных смельчаков; солдаты продвигались все дальше, как вдруг один из них отпрыгнул с криком:

– Вода затопила ход, уходите!

В то же самое мгновение вода, прорвавшись через оставшуюся землю, хлынула во рвы, залила офицера и в страхе отступивших солдат.

Вода непрерывно текла в окопы; один солдат немедленно отправился известить об опасности ближайших командиров, чтобы те приняли меры.

Наконец поток уменьшился, ход был свободен; вода стояла в нем не больше, чем на полфута.

Офицер вошел в ход с несколькими солдатами; там они увидели неподвижно лежащего Олимпио Агуадо. Его вынули из воды и положили на сухое, освещенное солнцем место. Потом искали и наконец нашли в нескольких шагах от него безжизненного маркиза.

Быть может, в обоих смельчаках еще теплилась жизнь.

Между тем как вновь прибывшие солдаты засыпали ход, Олимпио и Клоду стали оказывать первую помощь. Все средства долго не имели никакого успеха, и уже начали опасаться, что помощь пришла слишком поздно.

Прибывший Канробер велел перенести пострадавших в свою палатку и призвать докторов; Хуана также перенесли в палатку.

Наконец, после нескольких часов, Олимпио начал приходить в себя – он открыл глаза, но взгляд его был неподвижен. Однако же доктора стали надеяться. Маркиз хотя и позже, зато быстрее пришел в себя.

Стоящий поодаль Канробер с благодарностью воздел руки к небу.

В одну из следующих ночей над французским лагерем, тянувшимся вдоль Камышовой бухты, носились тяжелые, черные тучи, закрывавшие небо и не пропускавшие ни звездных, ни лунных лучей.

Вокруг царствовала глубокая темнота и тишина, которую нарушали только мерные шаги часовых и отдаленный грохот пушек, не перестававших обстреливать Севастополь.

Ближайшие к лагерю сады и дороги безмолвствовали в темноте; нельзя было даже разглядеть ближайшего местечка Камыш, в котором, по распоряжению союзников, не было огня. Жители Камыша, большей частью русские, так же бегло говорили по-английски, как по-русски и по-турецки.

Около полуночи из палатки, стоявшей у самого сада, вышел мужчина. Он был закутан в шинель; прислушиваясь, он остановился на минуту, потом тихо прокрался под деревья.

Убедившись, что ни один часовой его не заметил и что вблизи никого не было, этот человек поспешно прошел через запущенный сад. Он, казалось, хорошо знал дорогу, потому что хотя густо растущие деревья и мешали ему идти, он легко отыскивал тропинки, ведущие к местечку Камыш.

Вскоре он достиг низенького забора, грубо сколоченного из досок, проворно перескочил через него и пошел по узенькой дорожке.

– Первая хижина на левой стороне, говорил мне Джон, – сказал ночной путешественник, быстро шагавший вперед, – через полчаса я дойду до нее.

На узкой, усаженной деревьями пустынной дороге была мертвая тишина. По сторонам ее было тихо, и только издали доносился однообразный плеск моря у берегов Камыша. В бухте стоял многочисленный французский флот, но на нем не горело сигнальных огней. Все кругом было погружено во мрак.

Вдруг он увидел по левой стороне дороги низенький бревенчатый домик, который скорее заслуживал названия хижины. Он был окружен черным крашеным забором. В этом заборе была едва притворенная калитка.

Французский офицер подошел к калитке и отворил ее, потом вступил на узенькую тропинку, ведущую к хижине, которая, казалось, была также выкрашена черной краской.

Дверь состояла из двух половинок, но поставленных поперек, так что можно было отворять только верхнюю половину. С обеих сторон этой двери было по низенькому окну, которые изнутри закрывались ставнями. По этим окнам, так же как и по передней стене дома, вился виноград, так что хижина днем производила, конечно, приятное впечатление.

Подойдя ближе, закутанный в шинель офицер бросил испытующий взгляд на хижину и пошел к двери. Дождевые капли с шумом падали на виноградные листья; внутри хижины и снаружи ее не было ничего слышно.

Он стукнул три раза в дверь и стал прислушиваться. Ничто не шевелилось ни у окон, ни у двери. Он постучал сильнее.