Такие же сообщения, как из Шербурга, были доставлены всеми гаванями, и только к счастью негодных чиновников было уже слишком поздно, чтобы привлечь их к суду. Они были совершенно спокойны и нашли отличный случай убежать с награбленным богатством.

В то время как император со своим войском был взят в плен при Седане, Евгения управляла со своими советниками Паликао, Шевро, Гранперре, Риго и Гренуйль, Брамом, Дювернуа и Жеромом Давидом, и притом так, что нельзя было сомневаться в близкой гибели; императрица сидела на вулкане, готовом ежеминутно поглотить ее со всеми придворными.

Издан был приказ изгнать из Франции всех немцев, и мера эта была приведена в исполнение самым грубым и постыдным образом!

Тысячи мирных граждан, много лет живших во Франции, были изгнаны; бесчисленное множество семей доведено до нищеты и подверглось такому преследованию, что едва спасло свою жизнь!

Этот жестокий приказ был изобретением достойного проклятия китайца Паликао, который хотел приобрести этим популярность. Как жалок и безнравственен должен быть народ, которому нужна такая угодливость и который с радостью исполнил подобный приказ!

Генерал-губернатором Парижа был назначен прежний орлеанист генерал Трошю, который первый перешел потом в лагерь врагов императора.

Когда в Париже было получено известие о поражении при Седане и плене императора, Евгения была так убита, что, потеряв силы, бледная, как тяжко больная, не могла выйти из комнаты.

Но Паликао предвидел, что это сообщение вырвет всякую власть из его рук. Общественное мнение принуждало его сказать правду, однако он рискнул, насколько возможно, прибегнуть к обману и лжи.

3 сентября вечером он заявил в палате, что часть армии Мак-Магона капитулировала, а другая отброшена к Седану. Мнение императора, как он объяснял, еще недостаточно обсуждено министрами.

Тогда встал Жюль Фавр, честнейший представитель народа, и объявил императора и его династию низложенными и лишенными всех прав!

Это было сигналом к смятению; неописуемая радость овладела народом, ибо он надеялся навсегда освободиться от тирании! Радостный восторг наполнил в несколько секунд все улицы громадного города, повсюду раздались крики «да здравствует республика», когда Гамбетта и другие депутаты объявили с лестницы Hotel de Ville низложение Наполеона и его династии.

Бесчисленная толпа собралась перед этим зданием; народ, национальная гвардия и находившиеся в Париже войска, держась за руки, ходили с республиканскими знаменами по улицам; не было пролито ни одной капли крови, не было борьбы, и одно желание, один голос, одна цель наполняла всех; никогда еще ни один переворот не совершался так быстро и мирно, как низвержение Людовика Наполеона и испанки Евгении Монтихо!

На бульваре волновалась необозримая толпа, ликовавшая и распевавшая «Марсельезу»; проходившия мимо национальная и подвижная гвардия встречались радостными криками; парижане обнимались в пылу восторга, в окнах развевались флаги, патриотические песни оглашали все улицы. Хозяева магазинов, имевшие на вывесках императорского орла, были принуждены сорвать его.

Солдаты смешались с народом и отправились в Консьержери и к S. Pelagie освободить политических преступников, между которыми находились Рошфор и Фонвьель. Возле Hotel de Ville толпились ликующие массы народа, тысячи проникли в залы; все окна, крыши и башни, даже громоотводы были унизаны людьми разных сословий, махавших шляпами и шапками.

Тогда вышли на крыльцо члены временного правительства: Гамбетта, Жюль Ферри, Араго, Инкар, Фавр, Маньен и Кремье; их встретили с огромной радостью, они возвестили республику ликовавшему народу.

Воодушевление возрастало теперь с каждой минутой.

Все императорские знаки были сорваны; бюсты Наполеона летели из окон в Сену, повсюду слышались смех и слезы радости, люди обнимались и пожимали друг другу руки! Брань и проклятия раздавались в адрес трона и его негодных советников – их позорили и поднимали на смех!

Все это случилось вдруг, 3 сентября вечером.

Как будто вернулось сознание после долгой летаргии, как будто стряхивали с себя рабство, которое так долго угнетало!

Нельзя описать внезапно овладевшую всеми радость, всякое описание ниже действительности. В то время как в Тюильри еще не осознали всей важности и последствий этого переворота, весь Париж находился уже в состоянии сильной радости, и установленное Наполеоном регентство перестало существовать, так как солдаты были заодно с народом. Министры еще скрывали от императрицы всю важность и значение этого ликования и движения;. они хотели спасти свою жизнь и богатства и, если возможно, улучить минуту, чтобы захватить еще из общественных касс столько, сколько возможно второпях! Что станется с той, перед которой они столько времени пресмыкались и которой льстили, это мало беспокоило благородных мужей – о, какую правду говорил Олимпио Агуадо, предсказывая императрице, что она в непродолжительном времени будет оставлена всеми.

Паликао готовился перейти в лагерь ее противников, а Трошю, не говоря ни слова, прямо сделался президентом нового правительства.

Оба министра, Латур д'Оверн и Давид, оставили Париж уже в самом начале революции, а Мань, Дювернуа и другие последовали за ними через несколько часов.

Точно также адъютанты и камергеры императрицы тайком приготовились к отъезду, тогда как она все еще не могла реально оценить события.

Евгения находилась в оцепенелом и расслабленном состоянии – это было естественное следствие последних известий; она еще не знала, куда отправлен император, но что особенно ее занимало и мучило, это неизвестность об участи ее сына: она не получала еще никаких известий о принце и о его удачном бегстве. В чьих руках находился он? Жив ли он еще?

Вопросы эти так страшно мучили императрицу, а получить весточку было так трудно, что она сидела, убитая и немая, в своем будуаре, чувствуя в первый раз, что она, будучи еще императрицей, не имеет возможности даже узнать о судьбе своего сына.

Она чувствовала себя в настоящую минуту бедней и беспомощней всякой матери, которая не лишена по крайней мере права видеть при себе своего ребенка и обнять его.

Пока Евгения сидела в своем будуаре и предавалась таким мыслям, наступил вечер; в Тюильри была тишина. Только изредка с улицы доносились возгласы радовавшегося народа; но во дворце царило гробовое молчание.

Когда совсем стемнело, кто-то стал приближаться к библиотеке, которая, как мы знаем, примыкала к будуару императрицы. Поздний гость, беспрепятственно пробравшийся в покои, казалось, не хотел быть замеченным императрицей, так как очень тихо и осторожно отпер дверь в библиотеку.

Казалось, он хорошо знал расположение комнат и принадлежал к свите императрицы, ибо иначе не мог бы иметь ключей, которые помогли ему проникнуть так далеко.

Какую цель имел этот человек, одетый в обыкновенное платье путешественника? Зачем он прокрадывался в комнаты императрицы?

Он запер за собой дверь. Из библиотеки железная, скрытая портьерой дверь вела в комнату, где находилась касса и управление императрицы. Там же хранилась и ее собственная шкатулка.

Поздний гость подкрался к высокому шкафу, занимавшему всю стену, в котором находились книги и разные бумаги. Он подходил уже к портьере, скрывавшей железную дверь, как вдруг ноги его ударились о какой-то предмет; это была небольшая лестница, с помощью которой архивариус доставал книги с верхних полок.

Неожиданный удар произвел шум; императрица не могла не услышать его из соседней комнаты.

Таинственный гость пробормотал что-то непонятное и скрылся за портьеру.

Едва он спрятался, как на пороге библиотеки показалась императрица со свечой в руке; она пришла посмотреть, откуда этот шум и нет ли в комнате камерфрау или слуги.

Но Евгения, осмотрев впереди себя лишь незначительное пространство, какое допустило слабое освещение, решила, что шум произошел от какой-нибудь упавшей книги или треснувшего дерева.