Сильно штормило, и все сбились по каютам. Он лежал на летающей койке с открытыми глазами и, казалось не обращал ни на кого внимания. За столом играли. Вдруг он встал, протянул руку и вынул из-под стола, приклеенную туда хлебным мякишем карту:

— А это у тебя что, братишка?

Мгновенно он взял сильными пальцами жулика за горло и так держал, пока тот не стал сипеть и посинел. Матвей ему ничего не сказал, просто отпустил. Он снова лёг на койку со словами:

— Хрен вас поймёт, с кем за стол садитесь. Что за люди пошли? На зоне с него бы машку сделали, а тут никому не касается. Тьфу ты!

Иногда мы подолгу разговаривали с ним, и сейчас я не в состоянии вместить эти разговоры в такой объём, да и обдумать это нужно. Говорили о довоенных лагерях, о войне. О колхозах и советской власти, вообще. О начальстве. Говорили и о женщинах. О семьях. О детях. Безусловно, он был незаурядный человек. Судьба! Не смотря на малограмотность, он ни разу не высказал никаких «шариковских» суждений не о чём. Например, я был яростным противником колхозов. Он ужас положения людей в деревне знал гораздо лучше моего. Но высказался так:

— Миш, этого ты по молодости не поймёшь. Людям хотелось этого, долго хотелось. Почему один богат, а другой голодает? А попробовали, поздно было ворочать назад. Я так до сих пор не пойму: вот есть такой закон, что гуртом на земле мужики работать не могут. Никакими пулемётами этого закона не перестреляешь, хоть ты всех постреляй. Но откуда это, чей закон?

По поводу своего прошлого:

— В детдоме голодно, та ж тюрьма. Ну, и дурак был. А я не жалею. Пускай судят на том свете. Воры были справедливые, слушали своего закона, а у комуняк один был закон — девять грамм тебе в затылок…

Когда мы пришли на промысел, а ловилась там в больших количествах мерлуза, Матвей предложил мне стоять с ним на кормовой доске вторым номером. То есть я его фактически должен был подстраховывать. Мы находились чуть северней сороковой широты, и там уже хорошей погоды не бывает никогда.

Что такое кормовая распорная доска? Тогда было бортовое траление. Трал уходил в воду не по кормовому слипу, как на современных судах, а выкидывался с борта. А при выборке трала выскакивает из воды здоровенный такой металлический или деревянный, обитый железом блин центнера, если не ошибаюсь, на два с половиной. И он бешено раскачивается у человека перед носом, а он, вставши на планширь, и ухватившись рукой за скобу, должен к нему подсоединить несколько концов. И остаться живой. Вставать на планширь строго запрещается техникой безопасности, а без этого задача оказывается слишком сложной, много возни. Матвей делал это совершенно механически, легко и спокойно. У него выработался навык.

— Я это могу и во сне, — говорил он.

Однако, однажды Матвей, глядя на выходящую из воды доску вдруг спрыгнул на палубу. Он был бледен, как мел. Доска вышла и остановилась напротив.

— Кормовая доска! — закричали с крыла рубки. — Уснул там кто?

— Не могу накинуть гак! — крикнул Матвей. — Сделайте циркуляцию. И по новой выбирайте. Я заболел. Потравите ваер, лебёдка!

— Иваныч, давай сегодня кого-нибудь вместо меня, — сказал он подлетевшему гневному тралмастеру. — Ты знаешь, что я видел?

— Да брось. Иди, отдыхай, — сказал мастер. — Я сам накину. Что ты, брат?

— Да померещилось, — криво улыбаясь, весь в холодном поту, сказал Матвей.

Он ушёл. Попросил, и старпом выдал ему спирту. Дело было ночью, а утром Матвей вышел на палубу сильно пьяный и очень весёлый:

— Йе-эх! — заорал он. — Сахалин, Охотск, Камчатка! Йе — эх! Лаперуза, мыс Лопатка! Иваныч, как там дальше? Подпевай, я не помню…

Все улыбались, глядя на его гуляние.

— Там про Питер, — сказал мастер. — Где ж ты Питер…

— А, точно. Где ж ты, Питер? Эх, забыл, такая песня…

На следующую вахту он вышел, как ни в чём не бывало. Вот выбрали ваер, показалась доска, он стоял, сбив ушанку на затылок. Лицо его было спокойно. И он сказал:

— Сейчас возьмём доску, и сбегай, найди у меня в рундуке…

Всё. Мгновенно его не стало. То, что свалилось на железную палубу в шкафуте это было уже — не Матвей. Он умер.

К чему я всё это написал? Мне тревожно, что народ наш совершенно беспризорен. Ей-Богу, ребята, совсем у нас о людях никогда никто не думал. И это повелось, кажется, ещё от Гостомысла. А потом говорят: Да что это за народ? Каждый народ достоин своего правительства. Ничего так не получится. Мы все такого народа не достойны. Это будет вернее.

Дорогие друзья! Обстоятельства таковы, что я сейчас не могу выкроить время для того, чтобы по-прежнему высылать, в журнал новые материалы почти ежедневно. Но я всё-таки затолкаю туда до конца две мои уже готовые большие вещи, которые, судя по редким комментариям, успеха не имели. Немногим понравилось, и они прочтут. В самом начале моего журнала я написал Antrum, которая тогда была едва ли не единственной моей регулярной читательницей: «Если б я дожил до ста лет и ежедневно писал такую историю, то и тогда не израсходовал бы и половины того, что у меня есть», — нет, я не хвалился, но ведь нельзя же до смертного часа выпускать один журнал, если, конечно ваша фамилия не Твардовский, журнал не «Новый мир», а за окном не Оттепель 50–60-х.

Знаю, многие подумают, что я снова пью водку. Нет. Просто мне предстоит длительная поездка во Францию к дочери. Там есть люди, которые меня помнят, и я расчитываю встретиться с кем-то и показать, что успел сделать. Почти всё находится в ужасном беспорядке.

Во Франции меня будут лечить от старости — больше, кажется, я ничем не болен, но дочка (она медик) уверена, что я ошибаюсь по азиатской дикости. Я надеюсь, обратно меня не привезут сюда или в Иерусалим (я ещё не знаю, куда вернусь) в детской коляске, с соской во рту. Тем более, что мне собираются вставить новые зубы. Если б не присутствие дам, я б рассказал, конечно, друзьям, Поручику в первую очередь, куда я немедленно отправлюсь, вернув себе молодость вместе с зубами, которые почему-то очень нравились многим женщинам много лет назад (возможно, просто потому, что я умел часто и весело улыбаться?).

Очень благодарен тем, кто приглашал меня, погостить к себе. Я не сумел приглашением воспользоваться, но никто не знает, что ещё случится.

Остались считанные дни или недели, когда родит (надеюсь тройню и благополучно) моя дочь. И я поеду. Во Франции у меня тоже будет Интернет. Мне, вообще-то везёт, просто я растрачиваю подарки судьбы, будто мне по-прежнему 20 лет, а не 60, она же ко мне на удивление снисходительна.

Журнал я не закрываю. Что-то изредка буду писать и, конечно, читать. Может быть, и комментировать кого-то, хотя у меня это плохо получается.

Я всех вас очень полюбил. Даже моего безрассудного и неумолимого оппонента, профессора Умориарти, перед которым я позорно капитулировал, попросив отключить его от меня, я вспоминаю с улыбкой, но и со вздохом.

Я очень благодарен своему зятю, который был моим Вергилием и успешно, и терпеливо водил меня по таинственным кругам ЖЖ, не взирая на мою бестолковость и упрямство.

Значит, ребята, я не прощаюсь.

Я не удержался и ещё одну короткую историю пошлю, с которой, быть может, следовало всё начать. Я постараюсь, чтоб улыбок и слёз было поровну — как в жизни.

В 1947 году мне было годика полтора, я едва начинал ходить. Мы тогда с бабушкой жили в Москве, в Водопьяном переулке, у метро Кировская. С Сахалина прилетел отец. И однажды мы с ним собрались гулять на Сретенский бульвар. Вернее он собрал меня, и мы отправились туда пешком, это совсем недалеко. С полдороги он вернулся, бледный и напуганный:

— Нехама Львовна, ребёнок ходит совершенно ненормально, у него нарушение двигательных функций опорного аппарата. Немедленно показать его пока хирургу, а потом мы будем думать…

— Но, Александр Николаевич, вы же одели ему штанишки обеими ногами в одну штанину!