Вот как она, жизнь, повернулась для Федора: уже и люди не нужны стали…

Мать долго стояла, прижавшись к сыну. Не плакала, только вздрагивала сухоньким телом.

- Теперь-то, сынок? вовсе отпустили? или как?- спрашивала она, Федор отвечал, мать почему-то не слышала и снова спрашивала, теми же словами. На середине стола дымила коптилка, Федор осторожно убавил огонь. Даже в честь возвращения сына мать не могла возжечь лампу, не было керосину. Накрывая на стол, она говорила:

- Кузьма, товарищ твой русский, недавно опять заходил. Денег мне оставил, здоровья желал. Добрый человек, дай бог и ему здоровья.- Мать повернулась к иконам.- Господи, побереги ты всех хороших людей, побереги!- возопила она как последнюю просьбу.- Дай всем доброго здравия, многие лета и счастья в этой-то жизни. Позволь, господи, хорошим людям пожить по-людски, не все же Зильганам воля…

Услышав ненавистное имя, Федор сжал зубы. Потом тихо спросил:

- Где он теперь?- имени не произнес. Мать и так поняла.

- Охотничает вроде бы… С начальников, сказывают, его скинули, натворил чего-то. Говорили мне, будто с нашей избушки, на Ошъеле, охотничает. Вишь, как удобно стало: изведи хозяев да и пользуйся, что другие всю-то жизнь наживали… Сами век свой от шалаша охотились, избу, вишь, недосуг срубить. А теперь - как хорошо, из чужой избушки да на чужой тропе… Скажи ты мне, Федюшко, и што за времена такие настали, што власть этаких мироедов балует да милует?..

Федор не ответил. У него стучало в висках, гнев ударил в голову. Кто не охотник потомственный, кто не мучился в лесу, догоняя зверя, кто не сушился у костра среди снегов и метели - тому не понять гнев Федора Туланова, когда он услышал, кто пользуется его родовыми угодьями…

«Моими ловушками в моих угодьях… мои тропы топчет…»

Федор поел вместе с матерью. Наколол дров, растопил печку: в доме было сыровато. Весь родительский дом обошел с фонарем - и сени, и сеновал, и на чердак слазил. А мысли о Зильгане не оставляли.

«Этакая сволота все еще дышит…»

- Мама, что-то я ружья не найду?- спросил Федор.

Он отыскал и запыленные лыжи, подбитые камусом - лосиным мехом, и лыжную обутку, и лузан. А ружей нигде не увидел.

- Ты уж прости, Федюшко, отцово да Гордея ружья продала я, как стало совсем невмочь. Доходило ведь… крошки в доме нету.

- А мое?

- Не знаю, сынок. Как увезли Ульяну, кое-что из вещей я взяла - лыжи твои, обутку, зипун… а ружья и не видела.

Спал Федор плохо. Неуютно стало в родительском доме, где вырос и учился понимать жизнь. На полатях было тепло, а уснуть не мог. Чуть веки смежит - то Потолицына пальцем грозит, то черный снаряд вылетает из скважины, унося за собой половину вышки, то Кузьма, с которым работали в одну смену, что-то яростно начинает доказывать, Федор слышит, но не понимает ни слова, силится понять, а - никак. И - просыпается в поту. Потом в глаза назойливо лез крутящийся шкив, Федор и во сне знал: вот-вот он слетит с вала и снесет угол барака, и все ждал, ждал, а шкив крутился, крутился, и душа уставала ждать, и он снова просыпался.

Мать уже встала, гремела у печки в своих хозяйственных хлопотах. Федор не стал испытывать судьбу, тоже поднялся, начал помогать матери. В большой избе они остались теперь вдвоем… И это было страшно… Уже вчера Федор знал, что пойдет в охотничью избушку на Ошъеле, обязательно пойдет. Он даже знал, что скажет Зильгану, когда увидит того в своих угодьях…

Собираться он начал после завтрака. Мать заметила сборы, спросила:

- Куда ж ты, сынок? Отдохнул бы.

- Хочу в лес сходить, мама. Поздороваться надо с пармой. Сколько лет не был… вольным… Пойду.

- Сходи тогда, Федюшко.

Чувствовало ли сердце материнское, куда и зачем собрался сын? Нет, наверное. Если бы поняла она, остановила бы. Федор оделся. Засунул топор за пояс. Взял под руку свои лыжи. В лес вышел задами. Через полверсты попал на лыжню, которая явно вела в сторону Ошъеля, к его охотничьей избушке. Вот оно как, по нашей тропе ходит, по родовой, извечной. Это до какой же наглости дойти надо, чтобы жить так в деревне…

Около избушки никого не было. Конечно, кто же станет сидеть днем под крышей, если пошел на охоту! Федор снял лыжи и приставил их к задней стенке. Как всегда. Вытащил топор… но не воткнул его в бревно. Взял с собою. Вошел внутрь. В избушке было тепло, но Федору послышался какой-то дурной запах. Вот странно, человек дурной - и запах от него дурной… И с годами, похоже, запах этот приметно крепнет… Как же станет от Зильгана разить перед тем, как господь призовет его?..

На столе стояла лампа. Эко разбогател Зильган, в охотничьей избушке с керосиновой лампой живет. Федор маленько проветрил избушку, приоткрыл дверь. Потом дверь притворил и опустился на лавку. Топор положил под ноги. Так и сидел, долго, не шевелясь и ни о чем не думая.

Когда совсем стемнело, послышались хлопки лыж: идет Васька. Федор не шелохнулся. Слышал, что на улице делалось: вот, воткнул топор в угол избушки. Снял лыжи, поставил под навесом. Ружье повесил на гвоздь, слышно, приклад легонько ударился о стенку. Теперь - шуршит, стало быть, стаскивает лузан. Вот тоже повесил. Сейчас войдет. Дверь открылась, пропустила Зильгана. Он сделал шаг к столу и остановился, повернулся к дверям. Голос тревожный, будто и вправду кого ждал:

- Кто есть тут, что ли?

- Ты сначала огонь зажги, потом разглядишь, хозяин, своих гостей,- тихо, без выражения сказал Федор.

- Кто ж т-тут?- начал заикаться Зильган и затряс спичками.

- Свои,- пообещал Федор.- Зажигай, зажигай, чего стоишь?

Медленно возгорелась лампа, с трудом разгоняя застоявшуюся темень в избушке. Так же медленно глаза привыкали к слабому свету. Постепенно очерчивалось белое лицо человека на черном фоне полузаброшенного жилья.

- Н-но, узнал?!- строго спросил Федор.- Со страху в штаны не наложил?

Зильган присел на другой конец лавки и затравленно уставился на незваного гостя.

- Федор! От-ку-до-ва… ты… с-сюды?..

- Откуда?! Али запамятовал? Прямо оттуда и есть. Вот и свиделись… Не ждал, что когда-нибудь встретимся? Думал, сгину я там?..

Зильган, низко опустив голову, молчал.

- Нет, конечно. Думал, твоя власть над людьми вечна, можешь их жизнями распоряжаться… А вот тебе и ответ держать пришло время. На…- Федор с лавки взял заранее приготовленный кусок нетолстой веревки и через стол протянул Зильгану.

- Н-нет, не п-посмеешь…- заикаясь, пробормотал Васька.

- Я не посмею… Ты сам это сделаешь… Сколько зла ты мне причинил… да и другим тоже… грех тебе по земле ходить… Но-но,- Федор повысил голос.

Зильган протянул трясущиеся руки, взял кусок веревки, прижал к груди, потом вдруг бухнулся на колени.

- П-прости, Федор! Не виноватый я… сверху п-приказали… Кто в колхоз нейдет, того и…

- А Ульяну… убивать? А детей? Тоже сверху приказали? Но! Вона в потолке крюк - как раз для такой погани, как ты… Видишь?

Зильган поднялся с колен, взглянул на потолок и взвыл в голос:

- Прости, Федор… Христом-богом прошу… Не бери грех на душу… Не я за все виноватый… Не-эт! Бог свидетель…

- А, бога вспомнил, безбожник! Вот и отправляйся на суд к Нему… Он милосерден. Ежели пожалеет тебя, поганого…

Зильган опустил голову, вздрагивая от рыданий. И вдруг - кинулся к двери, одним большим прыжком. Выбил дверь наружу, выбросился на снег, не удержавшись на ногах или споткнувшись о порог. «Ружье и топор»,- полыхнуло у Федора, и он ринулся следом. Зильган уже рвал ружье с гвоздя. Федор перехватил стволы, потянул на себя и с силой толканул Ваську в грудь. Тот отлетел в сторону, упал на землю. Ружье осталось в руках Федора. Указательный палец сам ложился на спусковой крючок. Вот так. Взвести курок… Потом - нажать… Один раз грохнет в лесу - и не станет этой доморощенной гадины. И полный расчет. За все, что людям напоганил. За прошлое и будущее. За все…

Зильган шептал, не подымаясь с земли:

- Не убивай, Федя… Жена у меня… дети… На всю жизнь тебе слугой стану…