В этом сжатом состоянии он и забылся часа на полтора-два, не больше. А когда прокричали «подъем!» - он открыл глаза и почувствовал свое закаменевшее тело, слипшиеся кулаки, страшное напряжение всех мышц и мускулов. Ночь миновала, скала устояла. Но - покачивалась. В голове шумело: вновь завелись те сто самоваров на длинном столе… И ожогом горела на щеке метка. «Что ж это за пацан такой был, по первому шепоту из нагана в человека пальнул, без суда, без следствия?.. Это откуда ж душегубы такие взялись?»- думал Федор о том молоденьком своем конвоире, который столь удачно попал в него на чердынской дороге, попал, да не убил вконец. Это что же вырастет из такого парнишки, если выпадет ему самому судьба остаться живым в круговерти взаимного истребления?..
Федор махал топором в сосновом бору, свежий воздух разогнал сонливость первых минут работы, и теперь он думал о молоденьком конвоире, но метка на щеке горела, не утихала - и горела она о детях: как они там, да из них-то кто вырастет без близкого отца? Вот была боль сердца, с которой совладать Федор никак не мог. Потом мысли его переключились на начальника лагеря гражданина Гурия, давнего знакомца. И Федор пытался себе - представить, как теперь может повернуться его лагерная судьба, после встречи с Гурием, после разговора с ним.
И так сильно он озаботился вчерашней встречей, с таким напряжением мысли и чувства старался преодолеть заслонку своего будущего, которое нынче - вот ведь! - заключалось исключительно в старшем майоре госбезопасности… с такою силой он думал - что и в старшем майоре товарище Гурии, который находился в тот час далеко от Туланова,- возникли мысли о старом знакомце Феде, с которым бежали они по северным рекам, толкаясь шестами и упираясь веслами…
Илья Яковлевич никак не мог вспомнить: какой такой вопрос беспокоил его при виде Туланова. Какой вопрос он должен был бы задать Федору… очень важный вопрос, именно государственно важный, не просто так. Ну, выяснить, не стала ли судьба Туланова следствием местных перегибов в политике коллективизации - это само собой. Но это скоро не делается, тут запросы, бумаги, характеристики, проверка дела, приговора и так далее… А может, все того проще: цыц, нехай сидит и помалкивает? И будет откручивать Туланов свой срок на полную катушку. Но это ладно, это не сейчас… А вот вопрос, вопрос, в чем заключается главный вопрос к Федору Михайловичу?
И старший майор госбезопасности сосредоточился на прошлом, мысленно прокручивал тогдашнюю их дорогу по реке, ночевки, баньку, рыбалку, охоту… Надо найти вопрос, надо.
А Туланов махал топором. Бригада, в которой Федор работал, валила строительный лес в красивом бору на возвышенности, совсем недалеко от лагеря. Оттуда, из зоны, сюда, под своды сосен, долетали гулкие удары кузнечного молота и другие звонкие звуки. Лагерь был рядом, но и эти полторы-две версты вечером казались долгими: усталость давила к земле, цеплялась за ноги. Весь день на ногах, на ногах, начальство торопит бригадира, а он - орет на бригадников, у костра на корточки не присядешь…
Валят сосны пилами, двуручными, типа «мине-тебе», а после рубят сучья, срубают верхушки, пилят на бревна, тут же звучит криком: «Эй! Давай стаскивай!» Валят двое, а в штабель бревна таскают, собравшись по десять. Сила дармовая, на худой кормежке, такой силы не жалко: запалишься - да и хрен с тобой… Народ с пересылки все прибывает, конца не видать. Гурий про перегибы поминал, так что ж они все перегибаются, эти перегибы? Экая сила народу в тайге собрана, а все идут и идут, Стало быть, про перегибы объявили, а те, кто гнул, так и гнет свое? И сколько еще гнуть будут?
Жгут душу проклятые вопросы, и щеку левую жгут, терпежу нет, а поделиться с кем, обсудить… боже упаси, сохрани господь… Кто с языком совладать не умеет, тому уже и сроку добавили, это здесь недолго. Вызовут, опустишь ручки по швам, да и выслушаешь про прибавку, которую пожаловали тебе за контрреволюционную агитацию… Во как нынче, и посомневаться не моги.
- Вз-зяли!- Дюжина мужиков тащит здоровенный балан к штабелю. От штабеля балан поедет на лошадях на крытую пилораму, что срубили на берегу Ухты рядом с кузницей и ремонтными мастерскими. Маленько удавалось перекурнуть, пока сжигали сучки и вершинки. Тут руки сами тянулись к огню, а Федор еще и лицо поворачивал левой щекою - погреть метку, успокоить проклятую…
Головой Федор понимал торопливость начальства: как не спешить, когда вон сколько народу в палатках обретается. Всего-то один деревянный барак и есть, где начальство, контора, бумаги. А жить - так начальство пока в землянках живет. Изнутри тесом обшитых, но все одно - землянки. Три двухэтажных дома, из бруса, нужно подвести под крышу, жилье будет ладное, но до вселения далековато. Да зекам четыре длиннющих барака строят, из досок. Две стенки, с зазором, в зазор - опилки, сыпь да трамбуй. В деревнях век так не строили. Ну, это достижения последнего времени, умные головы придумали: еще не дом, но уже и не палатка. Должно быть теплее, чем под брезентом. С лесоповала пришли, уже стемнело. Все побежали в столовую, а Федора выкликнули из строя, и теперь он стоял в сторонке, ждал сопровождающего: начальник вызывал в контору.
Старший майор госбезопасности Илья Яковлевич Гурий вспомнил свой вопрос к тому Феде Туланову, с которым бежал по реке под выстрелами царских солдат. Вспомнил.
В коридоре конторы Туланов удивился; здесь было полно людей. Худо-бедно, а час прождет. Через час в котле столовском станет много жиже… ну да начальнику такие мелочи без интересу. Климкин и тут опекал Туланова, вышел из кабинета, встал перед Федором, руки заложил за спину, покачался с пятки на носок:
- Пришел, Туланов?
- Так точно, гражданин начальник, явился по вызову.
- Это хорошо, что ты явился…
Очень многозначительный этот Климкин, станет вот этак перед тобой, руки заложит назад, будто нарочно старается тебе сказать: не, друг ситный, рук об тебя марать я не буду… Упрется остренькими глазками тебе прямо в зрачки и качается с пятки на носок. А ты моргнуть не моги и упаси бог выпустить взгляд гражданина Климкина: выпустишь - значит, виноват. А виноватых - бьют, это любимое выражение начальника третьего отдела. Нынче он недолго качался и гипнотизировал. Сказал:
- Ну давай пошли, Туланов.
Скажет слова самые простые, да таким голосом, будто сейчас, за дверью, он и предъявит тебе самые главные доказательства твоей вины, неизвестно перед кем, неизвестно откуда взятые. Но - неопровержимые, окончательные, которые припрут тебя к стенке, той самой, последней…
- Погодь тут!- Климкин зашел к Гурию и сразу вышел обратно.- Проходи!
Снова оказался Федор во вчерашнем кабинете. Гурий был не один. Высокого роста, лицо гладкое, без бороды и усов (приезжий, поди, наши все обросшие) - молодой человек у стола что-то показывал по карте. Федор, озабоченный пропадающим ужином, громко доложил по форме: так и так, прибыл. По вашему приказанию.
- Олег Петрович,- обратился Гурий к молодому,- знакомься: Туланов Федор Михайлович, житель здешних мест, так сказать - абориген. Охотник с верховьев Ижмы, знает те места на сто, двести километров вокруг. Да не просто знает, а каждую речку, ручей, ложбинку, каждый бугор. Не буду хвалиться, но, кажется, каждое дерево и каждую кочку. Ты в городе улицы не знаешь так, как он деревья помнит и тропы в лесу. Садись, Туланов, ты нам нужен,- приказал Гурий и кивнул на стул за приставным столиком.
- Свой лес, как не знать,- сказал Федор на всякий случай.
- Интересно, интересно,- выжидательно смотрел на Федора молодой, безбородый.
- А это наш главный искатель нефти, Федор Михайлович, познакомься: Олег Петрович Лунин.
Молодой улыбнулся Туланову.
- А мы, Олег Петрович, с Федором Михайловичем старые знакомые, было дело - бежали вместе от вологодского губернатора, на лодке, по Ухте и Ижме.
- Интересно, интересно,- опять сказал Лунин, очень, видать, вежливый.
- Тогда были мы помоложе, Олег Петрович, у Федора Михайловича ни бороды, ни усов, был он просто Федя, а я политссыльный Гурий. Солдаты по нам из винтовок лупили, с берега, но, как видишь, мы живы остались…
