Нина встала, из-за иконы достала два листочка, прижала к груди, заглянула Федору в глаза:

- Сейчас будешь читать или потом, как отдохнешь?

Федя протянул свою неподъемную руку: сейчас. Он долго разворачивал первый листок, руки не слушались, буквы прыгали, никак не желая собраться в понятные слова, в прямую строчку:

«Здравствуй, дорогой Федя! Чрезвычайно взволнован нашей неожиданной встречей да еще в такой трагической обстановке. Очень, очень жаль, но не могу задержаться и подождать, когда ты поправишься: надо бить и гнать белую сволочь Колчака. Тебе помогут стать на ноги - я дал необходимые распоряжения. И мы с тобой еще поохотимся в твоих лесах. Глубоко сожалею о случившемся, Федя. Усть-Сысольск снова в наших руках, твои слова там полностью подтвердили. За нарушение революционной дисциплины виновники наказаны по всей строгости революционного закона. На отдельном листе я написал тебе справку, ты ее предъявишь в свой лесозаготовительный округ, чтобы с тебя списали реквизированную сумму. Встретимся еще! Жму твою руку. Бывший политссыльный Илья Яковлевич Гурий, командир Бугурусланского Красного полка.

10 декабря 1919 года».

Такая была записка. Федор немного полежал с закрытыми глазами - устал сильно. Потом прочитал еще раз, медленно, взвешивая каждое слово. Вот кого богородица послала ему в главные спасители… Двенадцать лет прошло, как они с Ильей бежали по реке… Федор уронил руки поверх одеяла. Нина тихо встала и отошла к матери. Федор ничего не сказал ей, как прочитал листок. Наверное, такая важная бумага, ишь какой человек ее написал, весь в ремнях, при нагане, в папахе - строгий.

Когда сердце успокоилось и перестала кружиться голова, Федор развернул и второй листок. Там оказалась справка с круглой печатью.

«Справка. Дана доверенному лицу Усть-Сысольского лесозаготовительного округа Северо-Двинского Губернского Совета Народного Хозяйства товарищу Туланову Федору Михайловичу. 30 ноября 1919 года частями Красной Армии у него реквизированы деньги: советскими ассигнациями 300 (триста) тысяч рублей - для нужд Красной Армии. Справка дана для Усть-Сысольского лесозаготовительного округа и списания оной суммы на борьбу с Колчаком. Все силы на борьбу с Колчаком!

Командир Бугурусланского Красного полка И. Гурий».

Федор опять закрыл глаза. Господи… что же делать теперь… научи… Вместо денег, вместо хлеба у меня - бумажка… Как я этой бумажкой людей накормлю?.. Что же ты натворил, Илья… да лучше бы ты меня окончательно пристрелил… Господи, воля твоя… ни рукой, ни ногой шевельнуть… Догнать бы тот полк, объяснить Илье… Как жить-то теперь?..

Глубокое опустошение почувствовал Федор в себе, и ушла куда-то радость возвращения к жизни… Идти придётся, объяснять, оправдываться… и главное - с пустыми руками, вот самое-то обидное: с пустыми. Он долго лежал, не шевелясь и молча горюя. А тут еще самые простые человеческие надобности, которые положено всякому человеку справлять самому. Дорофеевну, мать Нины, Федор не стеснялся, она и ему в матери годилась, а уж Нина… как подумаешь… от стыда сгоришь… Окончательно очнувшись, Федор и об этом не мог не думать. Как то и мать и дочь пошли проведать соседей. А ему приспичило. Он сел на постели, и вся комната пошла кругом. Подождал, пока кровать и пол остановятся и станут на свои места. Затем, держась за спинку кровати, встал - и почувствовал безнадежную слабость. Перебросил руки на стенку и так, опираясь, добрался до дверей. Там под лавкой он приметил старые валенки, а на гвозде увидел свою шубу. Пришлось посидеть на лавке, набраться сил, чтобы открыть дверь и выйти в сени. Свежий холодный воздух тугой волной толкнул его в грудь, обжег отвыкшие легкие. Голова опять пошла кругом, и он постоял, привалившись к стене. Ноги были сначала ватные, мягко подгибались под ним, а теперь начали дрожать крупной дрожью - они еще не держали тела.

Но сдаваться Федор не собирался. Отхожее место, как всегда в деревне, и здесь, конечно, в сарае. Он доковылял до дыры, облегчился. И почувствовал себя победителем. Обратно добирался вдвое дольше, еле дошел и свалился на кровать вовсе без сил.

Дорофеевна, вернувшись, увидела на полу шубу и валенки. С тревогой спросила:

- Да ты не на волю ли выходил? Сынок… нельзя же тебе на улицу, милый, после такой-то болезни долгой, прохватит моментом… Боже тебя упаси…

Она напоила его настоем трав, укутала. Но боженька, видать, смотрел в иную сторону… К вечеру Федор валялся в таком жару - огнем горел. И снова погрузился он то ли в туман, то ли в сон, снова метался между этим и тем светом. Две недели Дорофеевна и Нина по очереди сидели около его кровати, поили настоями горькими и сладкими, солеными и кислыми… Дорофеевна и святой водой на него брызгала, да господи, он ей, пока болел, как сын родной стал…

Через две недели новой горячки вместо Федора Туланова лежала под одеялом груда мосластых костей, обтянутых бледно-серой кожей. Но пока что груда эта - дышала. И глазами хлопала. И с детской беспомощностью улыбнулась Нине однажды утром.

- Ожил…

И вправду - ожил. Взгляд у него был ясный, лоб сухой. Нина нагнулась, мягкими губами коснулась лба Федора:

- Теперь поправишься… потух жар, потух, Федя,- Нина осторожно погладила взлохмаченные волосы Федора.- Слушаться надо матушку, неслух ты этакий… И меня слушать…

За время болезни Федор ей стал родным братом. А может, и больше того. Так напереживалась… не приведи господь.

- Будешь слушаться?

- Бу-ду,- по слогам сказал он, не ощущая в себе силы даже языком ворочать.

- Ты не стесняйся… Я к тебе совсем привыкла… я тебя как ребенка малого жалею… и люблю,- призналась она и второй раз прижалась губами к его лбу, задержавшись чуть дольше, чем раньше.

Через неделю встал он впервые с кровати. Тепло укутав его, Дорофеевна помогла Федору сходить на улицу. Еще через день-два он и один начал топтаться в избе, тепло одевался и, если не крутила метель, выходил недолго посидеть на крыльце.

Солнце почти не грело, но подымалось уже высоко над кромкой леса. Федор сидел, смотрел на природу, ни о чем не думал - только сидел и смотрел. Надо было возвращаться, это понятно, но сил еще не было на обратную дорогу. Чуть позже он начал подробно вспоминать, как они с Паршуковым шли сюда, вспоминал каждую версту, и где что случилось, и как из болота выбирались, и как ногу Иванычу парили и вправляли, и все-все, что было потом, вплоть до последнего выстрела и того бугорка в снегу, который был Паршуковым…

Он вспомнил все в правильной последовательности и был даже рад, что вспомнил, потому что теперь предстояло еще одно испытание: обо всем рассказать там, в Усть-Сысольске, где люди ждут хлеба, а получат… расписку про Колчака.

Дрожь в ногах и руках постепенно исчезала, он ел теперь не только бульон. Домой, нужно как-то выбираться домой…

- Пойдешь, конечно,- успокаивала его Дорофеевна,- только ты раньше сил наберись. Далеко ли сейчас уйдешь? Ой, не испытывай судьбу, Федя, сынок, два раза ты вырвался, а третий не пытайся, господь терпелив, однако… Сам знаешь. Третий раз смертушка может не выпустить, поберегись.

Федор уже и по дому кое-какие работы работал: дровец наколоть, в избу занести, ножи, топор наточил, поправил покосившуюся дверь из сеней на сарай. Он давно оброс бородой, не до бритья было столько недель, а тут как-то остановился перед маленьким зеркалом… И не узнал себя: старик стариком. В бороде просверкивали седые волосы. Надо же как - головою да сердцем переживаешь, а белеет - волос…

Он вытащил из котомки бритву, помазок и, намылив лицо, долго выскребал с него лишнюю щетину, усы только оставил, поправив ножницами, чтоб не топорщились и не свисали. Из-под волоса, снятого бритвой, проступила круглая красная отметина на левой щеке, заросшая вмятина на месте мяса, вырванного пулей. На левой же стороне пуля выбила ему три коренных зуба, с тех пор как Федор очнулся, он никак не мог привыкнуть к пустоте во рту, язык сам тянулся туда, и все ощупывал, ощупывал то место в десне, куда угодила ему пуля. Да. Не повернись он тогда в сторону своего конвоира, пуля цокнула бы его аккурат в самый затылок. Как Паршукова. А теперь вот… всего и потерь: три зуба, зарубка на щеке да два месяца, что проторчал он у порога на тот свет. Да вот еще хлеб потерянный… Да Паршуков убитый…