Нет и сорока… Только глубоко сидящие глаза коми охотника по-прежнему были молоды и смотрели смело.
- Богатырский парень был Федя Туланов, а теперь, гляжу, кожа да кости остались?- сказал Гурий задумчиво, словно советуясь.
- На здешних разносолах тела не прибавишь,- не утерпел Туланов. Ответил все-таки.
- Да… Сильно изменился, сильно,- сказал Гурий и сел на свое место за столом.- Просто удивительно, как это я тебя узнал?
- Тут не хочешь - да изменишься,- опять ответил Туланов непримиримо.- Когда тебя этак… выкручивают…
С новой силой поднялась в душе Федора обида и злость на нынешнюю свою беспомощность, на беззащитность, на поднадзорность. За что?!
Гурий нахмурился:
- Давай договоримся, Туланов: ты на меня не шуми. Я пока что ничего про тебя толком не знаю. Вот и расскажи по порядку, как и что с тобою стряслось. Не чердынская ли история повлияла? Тебе хоть рассказали, что я приезжал? Что записку и справку для тебя оставил? Передали тебе те документы? Интересуюсь, потому что, помнится, еще раз о тебе запрашивали, о той истории…
- Нет, гражданин начальник,- коротко ответил Туланов,- Чердынская история ни при чем. А за справки спасибо. Если б не те бумажки - не выкрутился бы я тогда… второй бы раз расстреляли…
- Тогда почему ты здесь?- тихо спросил Гурий.- Расскажи, не скрывай ничего. Позабудь пока, что я тут начальник. Пусть будет по-прежнему: я политссыльный Яков Илья, а ты мой проводник вверх по Ижме… Миш Педе, так ведь мы тогда назывались?
- Да ведь не о чем мне и рассказывать.
- Как это не о чем? Вот здесь, в деле твоем, написано: Туланов Федор Михайлович. Кулак. Статья пятьдесят восемь. А ты говоришь - не о чем. Советская власть тебе свободу дала, Миш Педе, а ты, значит, использовал эту свободу, чтобы других эксплуатировать? Да еще агитировать против Советской власти? Если по делу смотреть - так получается…
- Если в бумагу смотреть - точно, так и получается,- согласился Федор.- Так ведь бумага, она и есть бумага, чего в нее запишут, то она и носит…
- Погоди, Туланов. Я тебя уже просил: давай поговорим, не поглядывая друг на друга исподлобья. Можешь?
Федор молчал, крутил в руках шапку, которую давеча положил на колено, спазма сжимала горло так, что и говорить-то не получалось, звуки застревали и царапали глотку… Только и хотелось - крикнуть безоглядно: за что? За что, мать вашу в перемать?! За что мужика, мозоль на мозоли, от земли оторвали, от леса, от дела вековечного, от Ульяны, от детей - за что?! Кто там моих детей кормить станет, кто? А мать-старуха, об ней-то кто позаботится!
Но смолчал Туланов, смолчал, только зубами скрипнул. Недели и месяцы, которые провел он в неволе, приучили его молчать, молчать даже тогда, когда злые слова разрывают тебя изнутри, когда в безоглядном отчаянии хочется высказать прямо в глаза - да кому угодно!- такое… А потом хоть к стенке. Да ведь если б и к той стенке прилюдно поставили… А то ведь втихую, в укромном месте.
Гурий встал.
- Не могу понять, Туланов. Ты, коми охотник, с твоими взглядами - ну никак не должен был стать кулаком да еще выступать против Советской власти. Хочу знать от тебя самого - какую ошибку ты допустил, где, когда, что же случилось в твоем сознании?
- Это я-то кулак?- с горечью отмахнулся Туланов.- Тоже, нашли кулака… как же… Трое детишек маленьких - да, это я имел. Жена попалась работящая - тоже имел. Горбились оба, денно и нощно - да, было. Всякий день к вечеру ни рук, ни ног под собой не чуешь - и такое бывало. Дом себе подняли. Двух лошадей держали сено-дрова возить да на извоз по надобности, для приработка, да. Корова с теленком - это уж обязательно, все свое на столе, как крестьянину без того? Правда, бычок еще был. Кому-то ведь и это надо, без быка не будет ни телят, ни молока. Хорош был бычок, из деревни в деревню водили. Опять же приработок. Но ведь и сена на зиму заготовить - намашешься… На мою долю те самые черьювомские луга достались, ну, которые вместе с отцом расчищали… может, помните?..
Гурий кивнул. Да, он помнил: и как растаскивали кучи древесного хлама, нанесенного рекой, и как рубили ивняк, упруго встающий из земли, и ежедневную свежую уху помнил Гурий, и как спали в одном пологе, под одним одеялом. И баню помнил. Все помнил Гурий. И теперь испытывал непривычную какую-то неловкость от того, что жизнь развела их с Тулановым по разные стороны. И все-то они, осужденные по «кулацкой» статье, не признают себя кулаками. А его, Гурия, и тогда, когда расчищали луг, и позже, когда вспоминал он об этих днях, всегда поражала та жадность к работе, та безоглядность, с какою крестьянин отдавался делу, если оно сулило хоть малый достаток. Тулановы часами работали, не разгибаясь, прямо-таки оголтело работали, словно это был их последний и решительный бой…
- А луг получился славный,- рассказывал Федор, почти увлеченно. Разошелся.- Сена там отменные… Мы с отцом его еще расширили, это уже попозже, и с кормами забот не знали, хватало от лета до лета. Конечно, доставка неблизкая, но уж не без того, труды-то свои. Опять же, охота, и тут удача бывала… А в прошлом годе, март месяц, да, собрали нас, мужиков, на сходку. Зильган Петыр Вась у нас есть, Василий Петрович, если по-русски сказать, он старался. Нашел себе работу, чтоб на земле не потеть. Надо, скажет, организовать колхоз. Такой, говорит, сверху приказ вышел. В нашей деревне двадцать один дом, всего двадцать пять хозяйств, и все, говорит должны записаться. Лошадей со всей сбруей, с инвентарем, и коров, и овец - все, у кого что есть, собрать вместе, в один хлев загнать, а самим, значит, работать только артелью. Ну, как так - вдруг? Почему? Я малограмотный, темный лесной мужик, мне недоступно. Мы с Ульяной вместе с утренней зарею встаем, весь день стараемся, а тот же Зильган лежит на боку и лень свою греет. У него в хлеву одна коровенка костями гремит, на пустом сеновале ветер свищет - а я по чьему-то разумению объединяться с ним должен? И на него, на лодыря, спину гнуть? Да ты там мне рассказывал: при новой жизни никакой эксплуатации не будет!..
Туланов разгорячился и, незаметно для себя, перешел на «ты» со старшим майором госбезопасности.
- Я конечно, темный мужик, не отрицаю. Да тут никакой такой образованности и не надо, чтобы понять: этот наш Василь Петрович опять же эксплуататор и есть, только новый. Какая разница, как назвать - купец, или кулак, или помещик, или председатель,- не в слове ж дело, а в том, что я снова землю потом поливать буду, а кто-то станет мной помыкать и хлеб мой делить. Да не хочу я так! Или мне тоже работать, как Василь Петрович - спустя рукава? А я не могу так работать. Не по мне это. У меня дети растут, их надо научить - чтоб хорошими людьми выросли, чтоб на чужой каравай не заглядывали, а завсегда свой имели…
Туланов поймал взгляд Гурия и осекся. Подумал: «Хотел ты слушать - вот… слушай. Нравится тебе, не нравится, а слушай. Будь что будет - выскажу все, а там… воля божья».
- Что думал, то и высказал я на сходке. А Василь Петровичу так прямо в глаза и резанул: ты, мол, сначала свою кривую шапку поправь, а потом уж других учи, как им жить и куда свою скотину сводить. Ну, он на меня накинулся, я, вроде того, кулак и потому сам не хочу в колхоз и других это… агитирую. Ну, я-то знаю: что у меня есть, то горбом моим нажито. И вся деревня знает. Чего мне какого-то ленивого босяка бояться? Показал я ему кулак - вот уж… от кулака у меня только свой кулак и есть - и ушел со сходки. Я свое сказал, делать мне там больше нечего. Ну, и другие ушли. Говорили, всего трое записались в колхоз. А самостоятельные мужики - ни в какую. А на второй день ушел я в лес, лося надо было свалить, на мясо. Пока я за лосем бегал, Василь Петрович милицию в деревню привел да новую учинил сходку. Ну и объявил меня кулаком, опасным для Советской власти. А остальных всех силком записал в колхоз: у него, видишь, наган в кармане объявился… Вернулся я вечером из леса, а наутро заарестовали меня и увезли. Сначала в Усть-Кулом, потом в Чов. Уж там мне сообщили, будто какая-то тройка гэпэу определила мне восемь лет. Я, конечно, заблажил: как, за какие грехи? Без всякой вины! Прикрикнули на меня, мол, заткнись, контра, если не хочешь, чтоб тебе еще больше дали… А куда уж больше? Ну, попал в Кемь, на пересылку. Услышал там, будто собирают отряд в мои же родные края, попросился. Все ближе к дому. И земля родная милее, хоть бы и в неволе…
