— Это неуважение к власти Императора! Если ты и дальше будешь молчать, я прикажу взять тебя в колодки и нещадно пороть плетьми! — разъярился чиновник на куски бутового камня.

Но когда мостовая и далее оставалась безмолвной, судья велел привести свою угрозу в исполнение. Приставы разложили камни между деревянных колодок, некоторые даже просунули в отверстия и с полным безразличием принялись сечь булыжники. Люди, находившиеся во дворе, хохотали уже до икоты. И тут судья, грозно глянув по сторонам, и повелел закрыть ворота двора.

— За поведение не подобающее в таком месте и насмехательство над государственными служащими я приговариваю каждого из присутствующих к штрафу в одну медную монету! — заявил чиновник.

Веселье мигом оставило людей, но было уже поздно. Под суровыми взглядами приставов зрители стали выходить через ворота, по очереди кидая в железные миски, что стояли перед стражниками, по одной медной монете. Внезапно, приставы накинулись на мужчину в одеждах подмастерья, который только что миновал сводчатую арку двора. Скрутив его, помощники судьи обыскали арестованного и к удивлению зевак, столпившихся вокруг, нашли в его одежде сверток с почти двумя сотнями монет, загнутый скорняцкий нож и несколько кошельков, явно срезанных с чужих поясов. Все медяки в свертке были такими же маслянистыми, как и тот, что вор бросил в миску. В том, что это деньги сына пекаря никто и не подумал сомневаться.

Судья, сидя на своем помосте, довольно улыбнулся.

— Теперь преступник отправиться в тюрьму, — заключил чиновник, — а мальчик со своими честно заработанными деньгами домой. Что же касается денег, которые я велел заплатить в качестве штрафа, то думаю, дзито найдет им достойное применение, а одна медная монета с каждого — не самая большая цена за то представление, что все здесь увидели.

У старшего пристава–законника провинции Фуокан был верный пес. Долгие десять лет собака повсюду следовала за чиновником, охраняла его и даже спала в ногах его постели. Несколько раз пес спасал жизнь своему хозяину и стал известен в провинции не меньше, чем сам пристав.

И вот спустя десять лет законник женился на молодой красивой девушке из древнего рода энь–гун. Юная жена сразу взяла хозяйство в поместье мужа в свои руки и быстро показала себя настоящей хозяйкой с цепким умом и жестким норовом. И только верный пес старшего пристава демонстративно игнорировал девушку, признавая право командовать собой только за старым хозяином. Горделивый нрав аристократки не смирился с подобным небрежением, да еще и со стороны какого–то зверя. Однако муж игнорировал все намеки жены и точно не собирался приструнить верного друга или выгонять его на ночь из спальни, как того хотела красавица.

Женское сердце не терпит обиды или того, что она трактует как нечто подобное. Через полгода жена подбросила псу кусок мяса, приправленного мышьяком, и четвероногий помощник старшего пристава издох в страшных мучениях. Муж сильно переживал утрату и догадывался, кто был всему виной, но не захотел ссориться с супругой, и решил замолчать и забыть это дело.

Две недели спустя несколько кровников из банды лесных разбойников, выловленной и казненной старшим приставом накануне, пробрались в поместье своего обидчика. Бандиты убили мужа и жену в постели быстро и бесшумно так, что никто ничего не заметил и не услышал. Тревогу подняли только на утро, когда было поздно.

Эту историю новый старший пристав–законник как–то рассказал странствующему монаху Со, сыну Хэ.

— Кто из них должен был отступить и смирить свой нрав? Пес или женщина? — спросил чиновник под конец у просветленного.

— Нельзя ругать собаку за верность, и бессмысленно обвинять жену в ревности, — пожал плечами монах. — Только муж виноват во всем, что случилось.

— В чем же именно он виноват? — удивился собеседник.

— В том, что не попытался решить этот спор, когда тот только проявил себя. В том, что не был тверд и строг, когда это требовалось. В том, что забыл — гармонию в доме поддерживать должна не только женщина. Ну и в том, разумеется, что изначально выбрал себе в супруги такую вредную стерву.

 Янг Ли из рода Яо–Янг, известнейший в Империи философ, учитель изящной риторики и мастер изысканного начертания «великих» иероглифов, однажды явился в круг своих преданных учеников в угрюмом настроении и явно после изрядного возлияния с хмельными напитками.

— Как предсказуем и тлетворен этот мир, — сказал мрачно Янг, привычно опускаясь на свое место в углу большого зала, заполненного притихшими юношами и девушками. — И все в нем неизменно повторяет безысходный цикл. Вчера я взял новую работу моего старого товарища и соперника Бэ Си, чтобы узнать, что именно нового он предлагает в вопросах осмысления бытия. Признаюсь честно, я хотел позаимствовать хоть что–то свежее из этой книги и, переложив на свой лад, поведать вам. Мне всегда нравился его лаконичный слог и способность к неожиданным поворотам в размышлениях. Но что же я в итоге увидел? Почти неизмененные «Изречения двенадцати даксменских мудрецов», приправленные постулатами духовного пути «новой догмы» Дон Бэй? Вырванные отрывки из «Дел и стремлений» Шукена Овара? И все это сплетенное какой–то наивной логикой подростка, заблудившегося в лесу пустозвонной софистики?

Зал пораженно молчал, внимая автору исторической хроники «Обезьяна, семь тигров и глупый старый кабан», посвященной династии Кэн и ставшей общеизвестной во всех цивилизованных землях еще при жизни Янг Ли.

— Учитель, — не выдержал один из молодых учеников. — Верно ли слышим мы, что ты обвиняешь Бэ Си в перекладывании чужих мыслей, в то время как сам читал его труд, намереваясь проделать такое же низкое действо?

— Да, вы слышите верно. И только осхе, что бурлит в моих венах, не дает мне сейчас сгореть от стыда в вашем присутствии, когда я произношу эти слова, — сознался оратор. — И чем больше я думаю об этом, тем больше прихожу к печальной мысли. Идеи, что живут в сердцах, различаются силой и верой, но когда кто–либо пытается изложить их другому, не обладая талантом, он заимствует у других саму форму выражения этой идеи. Но остается ли его мысль по–прежнему той, что принадлежала только ему одному?

— Но разве у вас нет таланта? — удивился другой ученик. — И не вы ли всегда учили нас, что повторяя чужие мысли, даже если разделяешь мнение о них, ты сам лишаешь себя своего собственного видения мироздания? Как можете вы теперь опровергать все то, что было вашей идеей и вашим стремлением?

— Это не так уж и сложно, — вздохнул Янг Ли. — Я люблю повторять, что только сам человек решает, что считать мудрым, красивым или обыденным. Но есть мудрость, которая существует вне зависимости от вашего желания. И есть красота, подобная ей… И есть я, старый любитель переиначенных цитат просветленного Со. Хотя кто может точно сказать, не заимствовал ли старый монах свои изречения у кого–то еще?

— Возможно, — тихо произнесла юная девушка, сидевшая в первом ряду, — истинно мудрая и честная мысль от того и остается мудрой и чистой вне зависимости от наших желаний потому, что произнесенная даже тысячей языков и переделанная сотни раз, все равно остается мудрой и вдохновляющей. И неважно, что думает тот человек, что использовал ее для собственного возвышения, и что подумают другие, после его признания. Ее мудрость и назначение не изменятся от этого и не исказятся и впредь.

— Что ж, — улыбнулся Янг Ли. — Сегодня я, наконец, увидел, что, по крайней мере, кого–то из вас, мне уже нечему больше учить. Стоило ли это знание моего падения? Сейчас это уже неважно, да и решать это буду только я сам…