Здесь не место оценивать все то, что Пушкин знал и думал о Петре I. Познакомившись с широким кругом источников, поэт, конечно, далеко ушел от простых апологетических воззрений. К предмету своих изысканий Пушкин подходил с полным и многосторонним пониманием, как и подобало художнику. В его сознании могло жить столько точек зрения на ход истории, сколько он знал участников событий. И «правда» каждого из героев прошлого была достойна внимания и едва ли не равноправна с другими «правдами», несть им числа.

С такими установками работа над «Историей Петра» была безбрежна и мучительна. Будучи человеком нравственным, Пушкин должен был жестоко страдать от тех моральных падений, которые прослеживались в биографии его героя. Речь шла не только о «мятежах и казнях» начала царствования, но и о последующих насилиях и репрессиях – напомним хотя бы (почти наугад) о гибели оклеветанных Кочубея и Искры, о тысячах жизней, положенных в фундамент новой столицы, о доносах и бражничестве при дворе. Да мало ли еще о каких темных сторонах «славных дел» поведали Пушкину архивы! И вот один из нерадостных выводов, сделанных Пушкиным в беседе с актером М.С. Щепкиным в 1836 году: «Я разобрал теперь много материалов о Петре и никогда не напишу его истории, потому что есть много фактов, которых я никак не могу согласить с личным моим к нему уважением».

В последние месяцы жизни Пушкин не питает иллюзий. Он знает, что «История Петра» в том виде, в каком ждет ее царь, написана не будет. Все невзгоды своего положения Пушкин хорошо понимает, роль неудачливого историографа в обществе ему уже присвоена…

В дневнике и письмах Пушкина, в показаниях мемуаристов много свидетельств того, как поэт с середины тридцатых годов избегал придворной жизни, уклонялся от так называемых царских выходов. Это объяснялось оппозиционностью Пушкина и склонностями к писательскому труду. Все так. Но, думаю, это и боязнь встречи с царем, который мог прямо спросить об «Истории Петра».

На протяжении всего последнего года жизни Пушкин мучительно пытался распутать крепко затянутый узел проблем – «нарушение семейственного спокойствия», долги, неприязнь света. И книга о Петре. Она отразилась даже в дуэльной истории.

Н. Я. Эйдельман давно заметил, что исследователи долгое время недооценивали обстоятельств зимы 1836 года. Пушкиным владела какая-то страшная нервическая разгоряченность, толкавшая его на необъяснимые действия. Он вступал в столкновения с малознакомыми, ничем не провинившимися перел ним людьми. Только в первых числах февраля его едва удалось остановить, отвести от поединков с дипломатом С.С. Хлюстиным, с членом Государственного совета князем Н.Г. Репниным и с чиновником В.А. Соллогубом. Поводы, по которым Пушкин посылал свои вызовы, были ничтожны, по существу, надуманы.

«Если бы одна из трех несостоявшихся дуэлей все же произошла, – писал Эйдельман, – какие бы это имело последствия? Даже при исходе, благоприятном для обоих участников (разошлись, обменявшись выстрелами), эпизод невозможно было бы скрыть от властей; по всей видимости, Пушкина… ожидало бы наказание, например ссылка в деревню. Таким образом, судьба сама бы распорядилась: в любом случае прежней придворной жизни пришел бы конец, но уже никак не могла бы возникнуть тема «неблагодарности» к императору».

Можно еще добавить: «конец придворной жизни» становится для Пушкина особенно желанным именно с зимы 1836 года. В декабре 1835-го он завершил конспектирование Кхпикова и, видимо, понял всю бесплодность своего труда в русле официального задания. Теперь начинает сбываться и трехлетней давности предположение М.П. Погодина: «Пушкину хочется свалить с себя это дело». Поэт вряд ли так холодно и трезво ставил свою задачу: выхожу на поединок, подвергаюсь суду, получаю отставку и ссылку в деревню, какое счастье!.. Но подсознательно, думаю, он все-таки ощущал, что дуэль есть выход, способ развязать все узлы. Конечно, это не украшало Пушкина, серьезного человека и отца семейства, бретерство было ему не полетам. И все-таки Пушкин предпочитал обвинения в бретерстве толкам о неблагодарности государю, слухам о несостоятельности исторических занятий, назойливым визитам петербургских кредиторов. Словом, дуэль вела к опале, а «опала легче презрения».

Ноябрьское столкновение Пушкина с Геккернами (конечно, куда более серьезное) все-таки по признаку поисков выхода становится в ряд с предыдущими, несостоявшимися дуэлями. Не будем обсуждать перипетии ноябрьской истории, они хорошо известны. Но два обстоятельства следует напомнить.

В скандально известном «дипломе», полученном Пушкиным 4 ноября, адресат был назван не только рогоносцем, но еще и «историографом ордена рогоносцев». Удар, следовательно, наносился не только чести семьи, но и достоинству Пушкина-мыслителя, Пушкина-историка. Намек был совершенно прозрачен: серьезную «Историю Петра» он написать не может, а вот история собратьев-рогоносцев ему как раз по силам: один рогоносец пишет историю другого (о неверности Екатерины Петру было известно).

Другое обстоятельство тех дней связано с аудиенцией у царя.

23 ноября, когда противников – Пушкина и Дантеса – удалось развести и опасность поединка миновала, Николай 1 по просьбе В.А. Жуковского принял Пушкина в Аничковом дворце.

О последней встрече поэта и царя с глазу на глаз известно мало. Ни один из собеседников письменных воспоминаний о ней не оставил. В кругу друзей Пушкина было известно, что император, подготовленный Жуковским, выслушал поэта внимательно и сочувственно, в борьбе с Геккернами царь принял сторону Пушкина, признал его правоту. И заодно взял с Пушкина слово не драться. А если вновь возникнут осложнения, Пушкин получил разрешение обращаться прямо к Его Величеству.

По представлениям людей пушкинского круга поэт победил, добился редкого успеха. Из Аничкова дворца он должен был выйти счастливым, спокойным, благодарным царю и Василию Андреевичу Жуковскому. Но ничего подобного не было. Напротив, все его друзья в один голос утверждают, что после беседы с государем Пушкин стал еще мрачнее и раздражительнее, чем прежде. Почему? И почему он никому внятно не рассказал, что же произошло между ним и царем при аудиенции в Аничковом? Конечно, тема основного разговора была достаточно щекотлива. Но ограничилось ли все этой темой? Фактов нет. И, видимо, никогда не будет. Остаются предположения. Прошло пять лет со времени, когда Пушкин получил царское задание. Оба они хорошо об этом помнили. И вполне правдоподобно, что царь, разобравшись с гнусной интригой Геккернов, спросил о Петре. Задал все-таки тот самый роковой вопрос, которого так избегал и так боялся Пушкин: где «История Петра»? Ответить было нечего.

С другой стороны, царь как бы отнимал у Пушкина последнюю возможность достойного, рыцарского выхода из тупиковых жизненных обстоятельств – взял обещание не драться на дуэли. Собственно, поединки и так были запрещены российскими законами. Но, видимо, в ходе беседы Николай I почувствовал, что общий запрет тут недостаточен. Теперь, посылая или принимая вызов, Пушкин не просто нарушал бы государственные установления, но еще и не сдерживал слово, данное монарху. В дворянской среде это почиталось немыслимым и невозможным. Итак, Пушкин был связан по рукам и ногам. Даже дуэль, понимаемая как суд Божий, была ему недоступна…

Шли последние недели жизни поэта. Они были наполнены событиями, весьма далекими от спокойных занятий историей. Меж тем общество постоянно и некстати напоминало ему о его тягостной историографической должности. В начале января Пушкина посетил лицеист четвертого выпуска Д.Е. Келлер, переводивший дневник сподвижника Петра I Патрика Гордона. Говорили о трудностях петровской истории. После беседы Келлер записал: «Александр Сергеевич на вопрос мой, скоро ли мы будем иметь удовольствие прочесть произведение его о Петре, отвечал: «Я до сих пор ничего еще не написал, занимаюсь единственно собиранием материалов: хочу составить себе идею обо всем труде, потом напишу историю Петра в год или в течение полугола и стану исправлять по документам…» На шестом году занятий Пушкин честно признал: «Я до сих пор ничего еще не написал…»