Вечером Настя сидит читает, приходит Аська, просит: «Настя, расскажи сказку!» — «Отстань, я читаю».

Аська заплакала и пошла к себе в комнату, не переставая причитать: «Настя, ты меня не любишь, я с тобой больше не дружу». Настино сердце дрогнуло: «Ну ладно, иди сюда, расскажу!» Ася: «Не пойду! Ты меня не любишь!» Настя: «Иди, люблю! Сказку расскажу!» Аська: «Нет!» — и плачет, но уже спокойнее. Настя: «Ну, пожалуйста, ну я прошу тебя!» — «Нет!»

— Ну Ася-а, ну иди!

— Не-ет!

Уже со слезами: «Ну Ася, Асенька-а!» Аська молчит и сопит обиженно. Настя рыдает: «Ася, ты меня не любишь, не хочешь дружить!» Теперь не выдерживает Аська, бежит к Насте, и некоторое время они рыдают в объятиях друг друга.

Неужели мне надо появиться в этот момент и начать Насте читать мораль: «Почему ты грубо сказала «Отстань»?» Они уже успокоились, и Настя сочиняет новую сказку — у нее это отлично получается, даже Саня краем уха слушает, хоть и не показывает виду.

Она любит быть в центре внимания, любит нравиться — а есть такие, кто не любит, когда их любят? Приходит как-то моя Настя и сообщает: «Мам, а ты знаешь, завтра день рождения Снежной королевы, давай отметим». Мое дело материнское — давай, хоть я и никогда не чувствовала какой-либо духовной связи с королевой… Оказалось, день рождения королевы выпал на четверг — самый мой тяжелый день. Настя сделала конфеты из мороженого, я испекла печенье — пришло, однако, человек восемь поклонников Ее Величества (да и моих пятеро — стало тесновато и шумновато). Чай попили и включили принесенную музыку — это не для меня, честно говорю, я пошла на кухню. Зато Маня как рыба в воде: танцует лучше всех. Саня и не пытался, сразу сбежал ко мне на кухню — рассказывать про бегучий такелаж, а минут через 10 пришел Ваня, бледный весь: «Не могу больше!» На его беду, у него есть слух, и такая громкая музыка оказывает на него такое же влияние, как запах одеколона на собаку, — он просто физически страдает. Потом прибежала Аська, и, наконец, как бы на минутку, заглянула Настя: не могла же она при всех продемонстрировать свою «серость». Так мы и сидели на кухне, пока гости отплясывали, а потом наступило время вечерней сказки, и мы пошли ее смотреть, а гости пошли в детскую играть. Разошлись около девяти, как говорится, усталые, но довольные. Верно ли я делаю? Ведь я могла вообще не давать своего согласия на мероприятие по такому странному поводу, могла ведь «из воспитательных соображений» запретить этот грохот… А уж если разрешила, может быть, надо было изображать восторг. В конце концов детям жить в их мире. Мне часто говорят, что детей надо приспосабливать к тому, что их окружает, а мои мальчишки оказались не способны выдержать металл-рок и четверть часа. Этот вечный страх: «Им будет трудно!» Может, кому-то ближе другое решение, кто-то поступит иначе, но жить и думать, что я все делаю неправильно, — это выше моих сил.

Можно было и не разрешить, но я думаю, что Настя сболтнула девочкам, что у нее можно собираться всегда, что она мной похваливалась, хоть и не сказала мне. Я бы не разрешила — и подвела ее, а ведь это мой друг, друга нельзя подвести. Она, я думаю, и сама испытывала угрызения совести, что мне пришлось еще что-то, кроме необходимого, делать, я сужу по тому, как она старательно мне помогала в тот день, просто из кожи вон лезла. Сказав «а», надо сказать и «б»: раз уж я согласилась устроить детям праздник, то это и должен быть праздник — для детей, а не для меня. Когда приходят взрослые гости, я оставляю за ними право веселиться так, как они хотят, значит, и дети имеют это право. Ну, а вот торчать в качестве надзирателя, мне кажется, необязательно, а уж делать вид, что я в восторге, и просто вредно в воспитательном отношении. И, по-моему, хорошо, что мальчики не постеснялись пойти наперекор «общественному мнению», сидеть на кухне с мамой (сами ведь пришли — я не звала их) вместо того, чтоб демонстрировать свою «современность».

Как-то мы смотрели передачу, где интеллигентная журналистка лет тридцати пыталась беседовать на лестнице в подъезде с диковинным животным — «современным подростком». «Чего вы хотите в жизни?» — спрашивает дамочка. «Качаться», — не прекращая жевать жвачку, выпускает ей в лицо струю дыма акселерат. Она не поняла: «Что?» И, когда наконец сообразила, радостно и умильно заулыбалась: «Ребята, вы хотите заниматься спортом, а вам не дают, да?»

И тут мой сын говорит: «А вдруг сейчас телевизор смотрит его мать? Мам, а что, если б это был я? Нет, даже интересно, что бы ты сделала?» Он не сомневается в том, что я сказала бы: ему, паршивцу, любопытно, что бы я сделала! «Не знаю, сынок. Понятия не имею и представить не могу», — непедагогично сказала я, как есть. Не знаю, как изменить пустое и самодовольное лицо шестнадцатилетнего человека на вдумчивое и заинтересованное — это другая тема. Я, мне кажется, знаю, как не допустить, чтоб оно таким было, мне кажется, что мои дети не могут быть такими: вот же удивительно Сане, что у этого парня есть мать, подумал же он о ее реакции — и пожалел ее!

Когда говорят: «Современная молодежь такая и современная молодежь сякая», я не могу это слушать. Она, эта молодежь, всегда была и такая, и сякая, и разная, помнится, и Окуджава был чуть ли не запретным, но мы же пели и буги-вуги танцевали. И сейчас не всем молодым нравится брейк, не все курят и делают прическу «взрыв на макаронной фабрике» — в той студенческой группе, где я работаю, таких просто нет. Пришли мои студенты в гости к нам, так Настя не отлипала от одной девочки, тоже Насти, так и сидели в обнимку, пели студенческие песни, говорили о воспитании, ну и танцевали, конечно, почему же не танцевать? Только у нее, у моей Насти, как и у Сани, есть (надеюсь, что есть) внутренний предел — дальше нельзя. Она так хочет, чтоб ее любили, она подвержена влиянию, так сказать, «улицы» больше, чем Саня, но и собственное мнение для нее иметь — естественно. Она запросто может сказать: «Какое безобразие!» про самого модного певца — это та самая смелость, которая бросает ее на Саниного здорового обидчика с кулаками. Ей нужна настоящая любовь, а не видимость ее. «У нас в классе многие дружат из-за того, что подружка дает жвачку, или дает списать, или чтоб командовать, а я так не хочу!» — говорит она. И солидный Саня: «Мы недавно проходили согласование, управление и примыкание. Так вот: дружба за жвачку — это примыкание, дружба, чтоб командовать, — это управление, а настоящая дружба — это согласование».

Боже мой, неужели я что-то сделала? Или оно сделалось само собой? Сидят мои дети, и обсуждают вопрос о дружбе, и думают о ней, как я, и одинаково (такие разные!), и Аська что-то непонятное поет, заливается — может, это и есть счастье? «Асенька, что ты поешь?» — И она возмущенно: «Это Тото Кутуньо, разве ты не знаешь?»

Поступок ребенка не может быть судим по взрослым меркам, т. е. как данность: брать чужое плохо, например. Надо, мне кажется, посмотреть, что там, в основе поступка, а потом расценивать — хорошо-плохо, а чаще всего — нейтрально, т. е. естественно. Ну как пеленки грудного младенца — хорошо ли, что он их пачкает? Естественно, вот и все.

Я собирала в школу своего первого первоклассника и вдруг обнаружила у него в кармане деньги, 6 рублей, как сейчас помню, пятерка и рубль. Я растерялась, сердце упало: «Украл!», но сын опаздывал, и расследование было отложено до после уроков. Все у меня валилось из рук, я пила валерьянку, и к его приходу из школы скандал был готов: с призывами к совести, литературными и жизненными примерами, презрением, возмущением и прочая, и прочая, и прочая…

Теперь я знаю: это просто такой период, где-то лет в 6–7 ребенок вдруг делает открытие — эти бумажки что-то могут. В самом деле, мы просто привыкли, потому и не удивляемся: даем ненужную бумажку — берем нужную колбасу. Или замечательную игрушечную машину. Или что захотим. За одну и ту же совершенно бесполезную бумажку — разные, какие угодно, какие выберем сами вещи.