Когда Настя пошла в школу, она как-то в первые дни спросила меня: «Мама, когда мы в школе завтракаем, кому надо говорить спасибо?» И видя, что я замялась, спросила снова: «Я говорю учительнице, это правильно?» Я сказала: «Правильно», но дочка верно почувствовала: что-то не так. У учительницы другая работа, готовила, расставляла по столам тарелки не она, спасибо надо говорить другим. Остальные дети вообще не подумали о необходимости благодарить за труд, потраченный на них: привыкли, что их обслуживают.
Мальчик пришел к нам в гости, пообедал с нами, выходит из-за стола. Я не выдержала: «Игорь, что надо сказать?» «Все!» — погладил Игорь набитый живот. Дети не видят работы взрослых: мама и папа куда-то уходят и потом приходят усталые, нянечки в детском саду убирают в отсутствие детей, воспитательницы помогают рисовать картинки, читают книжки — так это удовольствие, с точки зрения ребенка. А в школе вдруг начинают заставлять: сиди, смотри, слушай. Нет, не рисуй, пиши. Нет, не пиши, читай. Надо, надо, надо. К школе ребенок должен уже уметь работать, понимать и «нарядную сторону» труда, говоря словами Некрасова, и его суровую необходимость.
Мне смешно и грустно, когда на августовских родительских собраниях начинают говорить мамам и папам первоклашек: «Учите детей зашнуровывать ботинки, застегивать пуговки». Это 7—8-летнему кто-то шнурует ботинки! Есть, значит, время. Какое счастье, что у меня его нет, что дети обслуживают сами себя, а если что не так, на это есть старший брат, это его работа. Не игра опять-таки, а именно работа.
Игра в работу — это и в начальной школе тоже. У дочери четверка по труду, но это не значит, что она ленивая или неумелая. Что-то она забыла: то ли клей, то ли бумагу, вот и четверка. Я как-то в деревне познакомилась с десятилетней девочкой, мать ее была дояркой, отца не было, а был еще братишка-первоклассник. Матери фактически целый день не было дома (такая уж работа), девочка топила печь, готовила на всю семью — словом, вела дом. Но по труду в школе у нее была четверка: плетенный из бумаги коврик получился кривоватый. Сын в четвертом классе (это в десять лет!) получил «5» — бутерброды делали! Сложное кушанье, что и говорить.
Однажды в школе, где учатся дети, молоденькая учительница провела среди своих октябрят коротенькую анкету о том, что они делают дома, что любят, что нет. Кто из взрослых, перечисляя сделанные за день дела, вспомнит о том, что умывался и чистил зубы? Но чуть ли не в каждой третьей анкете дети включают эти действия в свои обязанности, да еще нелюбимые. Вот и бабушка просит совета у газеты: внук не любит мыть руки, старается увильнуть от этого всеми способами, уверяет, что вымыл, и хватается за хлеб грязными руками, что делать? А собственно говоря, как мы, взрослые, воспитываем такую неободимую в жизни привычку к чистоте? Бесконечными напоминаниями? Плакатиками с текстом «Солнце, воздух и вода — наши лучшие друзья»? Но дети жалуются: «Не люблю чистить зубы, потому что зубная паста горькая!» Их всего два вида — детских зубных паст в продаже — «Чебурашка» и «Ну, погоди», остальные — ананасная, например, — сняты с производства. Плохие были? А где же тогда новые, хорошие?
Детские зубные щетки отличаются от взрослых только размером, а мне кажется — пусть бы были яркие, с фигурками на ручках, с веселыми картинками, с надписями, как на некоторых карандашах.
И детское мыло — белый скучный брусочек. А нельзя ли сделать из него белого мишку, которого захочется поскорее засунуть под струю воды, — «люблю мыть руки с мылом!».
«Обязанность», «труд» — это высокие и серьезные слова, и к десяти годам ребенок должен понимать, что умыться и убрать за собой постель — это всего-навсего самообслуживание, вещь, конечно, необходимая, но в понятие «работа» не входящая.
Время ребенка пока поделено между школой и домом, он — связующее звено между ними, и пока еще он приносит школьные заботы маме: надо купить картон и клей для труда, надо принести цветные лоскутки, необходим старый чулок (обязательно в резиночку), нужна цветная бумага и т. д. и т. п.
Прежде чем ребенок придет на урок труда в школу, должна хорошенько потрудиться его мама, чтобы обеспечить сына или дочь необходимым для его работы материалом и инструментами. Но почему-то трудом называется та красивая картинка, которую ребенок склеил из разноцветных бумажек и тряпочек, а не мамина «завхозовская» деятельность. Лично я по труду, случается, получаю и «двойки»: то того не достала, то этого не успела.
Само слово «труд» для названия того, чем занимаются на этих уроках в начальной школе, кажется мне неуместным. Аппликации, мягкие игрушки, самоделки, поделки, безделки — забава, одним словом, служит это все скорее эстетическому воспитанию, чем воспитанию потребности трудиться.
А вот то, что ни в одной анкете как интересная, любимая работа не было названо главное дело школьника — учеба, должно прозвучать как сигнал тревоги для всех, кого волнует судьба сегодняшних третьеклашек.
Дети перечисляют то, что они делают дома, и если бы не имена и фамилии, нам бы ни за что не угадать, мальчик или девочка пишет. Только один будущий мужчина, отвечая на вопрос, чему бы он хотел научиться в первую очередь, написал: «Заколачивать гвозди!» Такая вот мечта — заколачивать гвозди! Зато на вопрос, какое дело ты делаешь вместе с родителями, в нескольких анкетах ответ: «Смотрю вместе с папой телевизор». Они еще совсем несмышленыши, эти десятилетки, они искренне хотят ответить хорошо и правильно на вопросы учительницы, перечислить всю-всю свою работу, ничего не забыть и обязательно написать какое-нибудь совместное детско-родительское дело. И как же грустно это читать, и как невесело представлять будущее этой семьи. Интересно, написал ли бы папа в анкете, что он смотрит телевизор не один, а вместе с сыном? Заметил ли, что телевизор они смотрят вместе? Хорошо, что дети знают домашнюю женскую работу, но кто же их научит домашней мужской, если папе это кажется скучным, неинтересным — учить своего сына? Учительница-девочка? Школьная реформа всерьез и глубоко должна изменить соотношение физического и умственного труда в программе, новое заметно уже сейчас: вот хоть сами эти анкеты и их обсуждение на родительском собрании. Но, пожалуй, наши октябрята успеют не только в пионеры, а и в комсомол вступить, если ждать, пока те юноши-студенты, которые сейчас учатся на 1-м курсе пединститутов, станут учителями-мужчинами и начнут приобщать к мужской работе своих учеников.
Меня часто спрашивают, не боюсь ли я оставлять ребят одних. Мамы часто жалуются, что они ни на минуту не могут оставить детей одних: «Что-нибудь обязательно испортят, испачкают, устроят пожар». Боюсь, конечно, но ведь растить ребенка вообще страшно: можно стоять рядом и не уберечь, а всю жизнь рядом не простоишь.
В моей семье детей много, поэтому один ребенок остается крайне редко, но двое, трое детей в пустой квартире — ситуация, честно говоря, не обязательно более безопасная. Вдвоем-то они еще и не то придумают. И мне кажется, что не ограждать ребенка от такой «одинокой самостоятельности» надо, а готовить к ней, приучать. Вот вы пишете: «Испортит, испачкает и т. д.». Для вас важно действие, а не причины его: что испортил и почему, не хотел ли сделать, как лучше? Да ведь и любопытно же: как это зажигается газ, где там в спичке огонь? Я хорошо помню, как приблизительно в том же возрасте, что и ваш сын, мой Ваня буквально заболел «огненной лихорадкой». Я несу чашки в комнату — Ваня за спички, я иду мыть руки — опять спички. Зажигает их, они жгут ему руки, он бросает, они шипят на линолеуме — ужас! И я стала его звать каждый раз, когда надо зажечь плиту: «Ваня, зажигать!» И он бросал все игрушки, летел из комнаты ко мне и скоро научился — и потерял интерес.
Дети без нас делают то, что мы им не разрешаем. И будут делать. Поэтому надо либо в буквальном смысле слова глаз с них не спускать, либо разрешать и в своем присутствии. И часто опекаемый, «садовский ребенок», оказавшись наконец-то в счастливом одиночестве, начинает лихорадочное исследование полузнакомого ему домашнего мира: лезет в шкаф, в холодильник, содержимое холодильника кладет в шкаф, и наоборот.
