Правда в отмеренных дозах – это та же неправда, только в иной упаковке. И зовется она очень просто: «деза».

А уж по этой части Невский был большой специалист.

Но он считал, что лучше так, чем вообще никак. Крупицы правды можно подобрать, соединить, и дело новых поколений социологов, историков, юристов – собранное вместе заново осмыслить, дать ему разумную оценку.

Грустно, разумеется, что современникам такое не дано.

Отчасти они сами виноваты, а отчасти – как бороться с хорошо отлаженной машиной государства?!

Тут ведь даже не известно, с чего надо начинать, где самый корень зла…

Вот потому-то Невский на рожон не лез, а просто выполнял свою работу, как психолог точно зная, где в умах начальства – вне зависимости от его масштаба – есть слабинка… Да, что-то ему дозволяли, а что-то, естественно, нет, но дозволяли то, что требовалось именно ему – в конкретной ситуации, в конкретный момент и в конкретных пределах, разумеется. Ибо он знал не только, как правду превратить в неправду, но и как в дезинформацию, дав в нужном месте скрытый ключ, вложить существенное содержание, которое впоследствии умелый, знающий исследователь сможет точно распознать. А дальше уж – его научные проблемы… И проблемы его совести.

Так или иначе, все у Невского пока шло хорошо. На взгляд сторонних наблюдателей – жизнь удалась.

А базой в этой жизни, сколь бы нелепо и смешно такое ни звучало, были три огромных «не».

Он не женился, не охладел к восточным боевым искусствам и не бросил навсегда курить.

Обретенная известность ничего, по сути, не переменила, разве что последние пять лет выкуривал он, словно и не замечая, две-три пачки в день… Причем – кубинских сигарет!

Теперь он вознамерился покончить хоть с последним «не». А там уж – как судьба распорядится… Да и место нынче подходящее: ведь санаторий же, сам бог велел!..

Немного поглядев на воду, он вернулся к главному корпусу и чинно обошел его по круговой аллее.

Кажется, я тут действительно неплохо отдохну, решил Невский, и ну их к черту, все эти московские дела, незавершенные визиты, нудные переговоры, телефонные звонки… Я нагуляюсь, накупаюсь, надышусь хорошим воздухом, позагораю, соблюду диету, отосплюсь – короче, почти месяц праведной и непорочной жизни.

Тут он вспомнил недавнюю поездку в автобусе, и вновь какая-то сладкая волна подкатила к груди.

Он испытал внезапно чувство странного, неизъяснимого удовлетворения, как будто и это отныне становилось неотъемлемой частью его отдыха, беспечного, бездельного, доброго, – вот, вот чего он ждал теперь от всех грядущих дней, неважно, солнечных или дождливых: они будут добрыми, как и этот день, который только начинался…

Тем временем настала пора завтракать.

И тотчас этот, еще пять минут назад будто вымерший, корпус разом пришел в движение: захлопали повсюду двери, загомонили голоса, глухо затопали по коврам коридоров десятки проснувшихся, полных энергии ног…

Невский толкнул парадную дверь и вновь очутился в прохладном вестибюле – роскошном, с высоким сводчатым потолком, украшенном лепниною, с паркетом, выложенным разными сортами дерева, с широкой мраморной лестницей, которая, мягко изгибаясь, уносилась к верхним этажам, с потускневшим от времени огромным, в бронзовой оправе, зеркалом…

Кивнув шутливо собственному отраженью, Невский тотчас повернул направо – в санаторскую столовую.

За отведенным ему столиком уже сидели трое: две женщины и мужчина.

Есть во всех домах отдыха, в любого ранга санаториях и на курортах эдакая удивительная категория людей, повсюду появляющихся первыми, – как будто вечно их терзает опасение, что в чем-то их уж непременно обделят, чего-то там недодадут, а то, глядишь, и вовсе облапошат, так что надо быть все время начеку и быстро упреждать очередную каверзу судьбы. Такие личности всегда приходят незаметно, а потом пытливо-терпеливо ждут…

Невский вежливо кивнул своим соседям и занял пустующее место – у прохода.

Над столом повисло цепкое, гнетущее молчание.

Невский поерзал на стуле, располагаясь поудобнее, затем с немалой церемонностью пригладил бороду и, чуть склонив голову набок, не таясь, внимательно-безразлично оглядел каждого из сотрапезников.

Мужчина как-то сдавленно вздохнул и начал нервно поигрывать вилкой.

На вид ему было лет под семьдесят. Еще крепкий, жилистый и загорелый, он был одет в цивильную пижаму – то есть в нечто сатиновое мундирно-спального покроя, ядовито-канареечного цвета, однако без доисторических полос. Выражение носатого лица имел настырно-плаксивое – подобных типов Невский беспричинно недолюбливал всегда.

Женщины смотрелись сущими двойняшками: обе – лет шестидесяти, может, чуть побольше, крупно-дородные, фальшиво-облондиненные, подрумяненные, в почти одинаковых розовых, без выреза, на пуговках до горла платьях – только у одной был слева приколот золоченый паучок, а у другой справа – серебристый жучок.

Они сидели и томно шевелили подведенными бровями, со смиреньем опустивши взоры долу.

Потом, истомившись и якобы незаметно, сняли туфли под столом и кротко одернули края рыжей скатерти.

– Г-мм… – сказал Невский с тихим, но отчетливым неодобрением. – Г-мм… Э-э, м-да…

Мужчина воспринял это как ненавязчивое приглашение к знакомству и началу замечательно-толкового застольного разговора и оживился.

Он выпрямился на стуле, отложил вилку и преданно посмотрел на Невского. Тот сделал вид, что ничего не заметил.

Не то чтобы ему совсем уж неприятно было вступать в разговор – просто эдакую публику он знал неплохо и не видел никакого интереса для себя в общении с нею.

Все же годы известности и вращения в достаточно элитных сферах наложили на него печать: он сделался в определенном смысле снобом…

Многим это нравилось…

– Сегодня поступили, да? – решился наконец сосед и улыбнулся, обнажая белоснежные вставные зубы.

Невский сдержанно кивнул.

– А я тут – целую неделю. Превосходно! Каждый день, перед обедом, бегаю – от дома и до дуба. Видели дуб? Такой весь из себя – толстовский, чудо!..

– Где?

– Как – где?! На территории! Мне за территорией делать нечего, совсем. Я, значит, бегаю до дуба. Иногда – обратно… Моя фамилия Лазаретов, – сосед церемонно привстал со стула и протянул Невскому твердую ладонь. – Прошу не путать с Назаретовым. Меня всегда путают. Ха-ха!.. Буквы, знаете, переменяют. А я не обижаюсь. Я – Лазаретов. Бегаю до дуба, каждый день. Вы не бегаете, нет?

– Увы. И, кажется, не собираюсь.

– Жаль, – огорчился Лазаретов. – А то бы – вместе… Да. Вас, кстати, как зовут?

– Невский. Михаил Викторович.

– Богатая фамилия. Историей пахнуло… Исключительно приятно! – умилился Лазаретов.

– А я – Виолетта Прохоровна, – тонким голосом сказала дама, что сидела справа. – Очень хорошо.

– Что – хорошо? – не понял Невский.

– Вообще… Так интересно жить! Особенно теперь…

– Жить интересно, милочка, всегда! – сварливо отозвался Лазаретов. – Вот как сбегаешь до дуба…

– Дался он вам, этот дуб!.. Неужто ни о чем другом нельзя поговорить? Ведь каждый день…

– Да, каждый день! Покуда не помру.

– Илья Ефимович, ведь вы же за столом! – страдая, возмутилась Виолетта Прохоровна. – Зачем же портить людям аппетит?!

– Уж вам испортишь, – тихо огрызнулся Лазаретов.

Дама, что сидела справа, наконец дождалась паузы и почти что басом отрекомендовалась:

– Евфросинья Аристарховна. Очень рада познакомиться. Я с детства вообще-то – Вильгельмина Хрюковна Пулярко, но знающие люди посоветовали мне имя-отчество сменить. Ну… чтобы было проще… Помните: борьба с космополитами, такое непростое время?.. А фамилия – красивая. Она осталась. Видите, как в жизни происходит?..

Невский покивал в ответ: мол, вижу и сочувствую от всей души, а сам подумал: «Проще… Не один ли дьявол – Евфросинья, Вильгельмина… Тоже мне, сподобилась! И отчество какое приспособила себе – взамен родного… Неужели ее папочку и вправду звали Хрюком? Вот имена дают на матушке-Руси!.. Да я б из принципа такое отчество оставил!»