Уильям взял эту крышечку в руки и перевернул. Ее пробковая прокладка тоже была найдена в траве и тщательно вставлена внутрь, на место. Крышечка в ладони казалась теплой, почти живой, словно только недавно кто-то держал ее в руке. Он крепко стиснул крышечку в кулаке, представив ее маленьким круглым глазком, сквозь который, словно в перевернутой подзорной трубе, можно было увидеть залитый солнцем сад, крохотные деревья и кусты, все.

За его спиной скрипнула кровать. Уильям обернулся и увидел Джима, который, приподнявшись на локте, сонно тер глаза. Уильям улыбнулся, не зная о чем говорить. Чтобы заполнить паузу, он затянулся, но трубка давно погасла. Тогда он вынул трубку изо рта, поднял бровь и пожал плечами.

— Ты их тоже хранишь?

Джим кивнул, усаживаясь под одеялом.

— Я носил одну крышечку на куртке, но она отвалилась, и я ее потерял. Поэтому я держу их теперь на комоде.

— Мудрое решение, — ответил отец. — Я потерял их столько, что и подумать страшно. Иногда я думаю, что, возможно, было бы лучше, если бы я потерял их все до одной.

Джим покачал головой. Он был уверен, что стоит хранить крышечки — по крайней мере пока он не собирался их выбрасывать, но этого не сказал. Внезапно он почувствовал, что вообще не может больше говорить.

— Ты прав, — ответил отец. Он играл с крышечками на комоде, выстраивая из них разные фигуры, смешивал и выстраивал снова. — Думаю, что я тоже положу свои на свой комод. Там-то уж они не потеряются, верно?

— Можешь забрать обратно ту, которую ты потерял, — сказал Джим, обнаружив, что речь вернулась к нему. — Я сохранил ее для тебя.

— Правда? У меня есть другое предложение. Предлагаю обмен. Вместо «Нехи Орандж» я возьму виноградный «Краш». Буду носить ее в кармане. Вроде талисмана на счастье. Идет?

— По рукам, — ответил Джим.

Уильям взял зеленую крышечку с комода и сжал в кулаке так крепко, что края врезались ему в ладонь. Внезапно он ощутил на своем лице дуновение ночного ветра, запах прохлады и влаги омыл комнату.

— Пора спать, — сказал он, запахивая одеяло плотнее и направляясь к двери. — Увидимся утром?

— Ага.

Джим проследил, как за отцом закрылась дверь, гадая, чувствует ли тот приближение древней воображаемой стены. Потом встал и, откинув занавеску, выглянул в ночь. Откуда-то издалека еле слышно доносились звуки уличного движения. Одинокий сверчок наполнял двор своей негромкой стрекотней, а человечек с Луны все смотрел бдительным оком сквозь подсвеченные облака вниз, на спящую Землю.

Уильям Ашблесс сидел в лодке, укрывшись в зарослях ивняка, побегами которого обильно поросло илистое дно озера Виндермеер, полноводного после весенних дождей. Отдаленные склоны холмов казались неестественно зелеными — в зелень бледного изумруда вторгались лишь гребни скал, вырванных из земных недр в стародавние времена, которые теперь медленно и недоуменно погружались обратно, утопая в высокой траве.

Ни ветерка кругом. Озеро застыло, ровное и гладкое, словно зеркало, в его водах вокруг ивовых кущей отражаются силуэты могучих облаков, синевато-серых на фоне низкого неба. В воздухе пахнет близким дождем. Овцы на склонах холмов, кудлатые и пугливые, задумчиво жуют, озираясь по сторонам, словно ожидая чего-то. Каждые несколько минут то одна, то другая овца срывается с места и стрелой проносится вперед на несколько ярдов, как будто напуганная призраком, что-то шепнувшим ей на ухо, а потом при виде спокойно жующих товарок резко останавливается. «Тоже чуют дождь», — подумал Ашблесс. Запахнув плотнее куртку, он накинул на голову капюшон, прикрыв свои роскошные седины. Откуда-то из тенистых глубин озера лениво всплыла огромная рыба и на секунду замерла в дюйме от поверхности, будто рассматривая затягивающееся тучами небо, потом так же неторопливо скрылась в пучине. На носу лодки у Ашблесса тоже лежала рыба — странная и мертвая.

Впечатление было такое, словно эту рыбу, древнюю, похожую на снабженную несколькими рядами зубов торпеду, с хвостом, подобным оперению стрелы, и плавниками-лапами, быстро подняли к свету из невообразимых глубин и ее разорвало изнутри. По мнению Ашблесса, это был ганоид. Его познания в палеонтологии были не столь обширны, как хотелось бы, но все-таки достаточны, чтобы строить предположения о путях появления подобного существа в водах озера Виндермеер. Возможно, эта рыба просто решила попутешествовать, как и он сам.

Ашблесс поднял бинокль и осмотрел берег недалеко от того места, где прятался. По вымощенной булыжником дорожке к лодочному сараю шел, засунув руки в карманы, Бэзил Пич. Отперев дверь, Пич скрылся внутри, потом появился снова с сетью на длинных рукоятках и, очевидно преследуя какую-то цель, спустился к берегу. Позади домика высились каменные холодные стены Пич-Холла. Там и сям в щелях между огромными тесаными камнями рос коричневый и зеленый мох, а большую часть западной стены замка скрывали заросли плюща, пока еще лишенного листвы, но очень густо разросшегося и переплетенного. Стены замка опоясывал широкий ров с чащобами хвоща и папоротника-орляка по берегам. Точно в центре стены, чуть выше стоячей воды во рву, находились арочные ворота из древнего потемневшего дуба — единственное, что оставалось свободным от вьющегося растения. Некоторое время назад Ашблесс с любопытством наблюдал за тем, как эти ворота ненадолго открылись. На заре, вскоре после того как он занял свой пост под ветвями ив, половинка ворот со скрипом подалась внутрь, и из образовавшейся щели выглянуло нечто, плохо различимая тень на плохо освещенном фоне — опирающийся на трость сгорбленный силуэт с жабьей головой под капюшоном широкого плаща.

Бэзил Пич закинул сеть в заросли прибрежной травы, с усилием провел и поднял улов — улов давно умерший. Что это было, Ашблесс рассмотреть не мог. С тех пор как он последний раз видел Пича на реке Риу-Жари, перед его исчезновением, прошло много лет, а с тех пор как он последний раз ходил на лодке по озеру Виндермеер — и того больше. Здесь мало что изменилось. Возможно, Пич стал немного больше сутулиться. Его лицо растянулось, глаза стали крупнее, их взгляд сделался более неподвижным. Кожа Бэзила — так, по крайней мере, казалось на расстоянии — стала странно пятнистой, но вполне возможно, что виной тому были тени скользящих по небу облаков. Пич рассмотрел содержимое своей сети, вскарабкался обратно к лодочному сараю, открыл дверь, просунул внутрь сеть и вытряхнул улов.

Ашблесс попытался представить себе всю череду странных изменений, сквозь которые день за днем проходил Бэзил Пич, череду, подобную той, которую уже претерпели его отец и дед и, может быть — кто знает? — все бесчисленные Пичи до него, становясь в сырости и тиши уходящих лет все меньше похожими на людей, а больше на жаб или тритонов, пока не наступал день, когда, заслышав бесшумный глас подводных труб и влекомые тоской по тенистым кущам подводных садов, они выходили за дубовые ворота, чтобы никогда больше не ступать на сушу. Подобной судьбе можно бы позавидовать, подумал Ашблесс, не будь она столь мокрой.

Джон Пиньон, как видел Ашблесс, не понимал Бэзила Пича и тем более Гила. И тот и другой были выше его понимания. Пиньон алкал научной славы — далее этого он ничего не видел и видеть не хотел; в сущности он был почти невинен. Гил Пич был для него всего лишь средством достижения цели. Какие цели преследовал Иларио Фростикос? Его стремления не были целиком связаны с деньгами; от него веяло духом упадка, разложения и, как от его деда Игнасио Нарбондо, извращенности. А что он сам? Что нужно ему? Чего он жаждет — литературной славы? Поклонников? Бессмертия? Поэт удивился своим мыслям. Его цели были гораздо более далеко идущими. За многие годы он научился следовать им неотступно. Но отстоят ли его цели хоть на сколько-то от тщеты и сует мира?