— Пойду в кабинет — хочу изложить все на бумаге, — заявил Уильям, поднимаясь из кресла. — Возможно, ты прав, и из этого выйдет небольшой рассказ. Жалко, если такой сон пропадет даром.

Эдвард выразил согласие, от себя прибавив, что ужасно проголодался и что возиться с барбекю сил уже нет. Но после ухода Уильяма он просидел в кресле в глубокой задумчивости еще целых полчаса и только после этого встал и начал готовить обед. Он твердо решил поговорить с Вильмой Пич. С Гилом что-то было неладно, и он должен узнать, что.

Время близилось к полудню, когда Эдвард и профессор Лазарел вернулись из Гавиота. Уильям со свежими силами работал в сарае-лабиринте, полный обновленного сознания важности своей миссии. Все трудности науки, по его мнению, происходили от недостатка воображения. Наука с кронциркулем гонялась по клеткам за крысами, засовывала грызунам в пасти трубки и накачивала их легкие водой. Науке никогда не хватало терпения. Домашние условия и приручение — вот где кроется решение всех проблем. Акт приручения есть акт насаждения цивилизации. Решись Уильям изложить свои мысли в тезисах, он озаглавил бы их «Теория цивилизации». И мог бы поколебать господство Дарвина. Зверей всегда тянуло к местам обитания человека. Эту тенденцию можно проследить во всем эволюционном развитии. Человек насаждает цивилизацию. Собаки и кошки первыми отдали себя в ее лоно. Даже крысы предпочитают соседство с людьми привольной жизни в дикой природе. Во всем этом кроется великая истина, которую Уильям намеревался открыть.

Он осторожно натянул крохотную кукольную распашонку на тоненькие мышиные лапки. Зверек с одобрением обнюхал и осмотрел обнову. Со штанишками вышла заминка — надеть готовые было невозможно, нужно менять фасон. Необходимо придумать и скроить что-то самому. Но на первых порах должно хватить и распашонок с рубашечками. Уильям принялся насвистывать какой-то мотив. Вот уже несколько месяцев он не был так счастлив. Его существо жаждало творческой деятельности.

С менее покладистым аксолотлем возникли проблемы — он был тварью иного рода. Скользкий и противный, он не желал носить шляпки и куртки, и Уильяму с огромным трудом удалось натянуть на него пару штанишек, предварительно сделав в них широкую прорезь для хвоста. В поисках подходящей шляпы Уильям высыпал из коробки всю имеющуюся в его распоряжении кукольную одежду. Ему удалось найти только маленький головной убор типа берета, который обычно носят французы. Лучше уж совсем без шляпы.

Когда Эдвард распахнул дверь сарая, вид пестро разодетых зверюшек заставил его замереть — несколько секунд он просто не в силах был поверить в реальность происходящего и немного постоял, чтобы рассмотреть все как следует. Потом улыбнулся шурину.

— И кто из них кто?

— Ага! — вскричал Уильям, застегивая на мыши пальтишко. — Эдвард, иди сюда. У меня появилась отличная новая идея. В ее успехе я не сомневаюсь. Все наши прежние неудачи объясняются тем, что мы пытались двигаться в обратном направлении — от млекопитающих к эпохе амфибий. Деволюционировали животных. Но все не так примитивно. Даже самое простейшее из животных — сложная система. Нет ничего сложнее мыши. В племени грызунов имеются некоторые тенденции, которые раньше мы не удосуживались принять во внимание; одна из них, как я понял, — это природная тяга к очагам цивилизации, желание совершенствоваться. В самых общих чертах, конечно. Но этим моя величайшая догадка не ограничивается. Я хорошо знаком с Шекспиром. Елизавета отмечала врожденную способность животных предчувствовать приближение момента хаоса, крушения. В Китае, насколько я помню, по поведению свиней и коров предсказывают приближение землетрясений — эти животные необыкновенно восприимчивы ко всему, что угрожает их чувству естественного порядка, их склонности к одомашниванию и цивилизации. Что это нам дает, спросил тогда я себя. Мы ускорим этот процесс, вот что мы сделаем. Вручим животным блага цивилизации. Ставлю доллар против ореховой скорлупки, что мы скоро увидим результаты. Немного взаимовыгодного сотрудничества. Пожалуйста, помоги мне надеть на аксолотля куртку. Я никак не могу удержать его одной рукой.

Эдвард взял амфибию за спину, прижал к столу и держал так, пока Уильям возился с одеждой.

— А как же вода? — наконец спросил Эдвард. — Я не собираюсь оспаривать твою гипотезу — это стройное построение, и здесь все на месте, насколько я понимаю, — но не потеряют ли эти наряды свой цивилизующий эффект, когда намокнут?

Уильям бросил на шурина взгляд, ясно говоривший: в том, что касается теории цивилизации, Эдвард так и остался несмышленышем. Потом покачал головой.

— Ты переоцениваешь животных, Эдвард. Пытаешься искусственно расширить границы моей теории. Наука часто попадает в подобные ловушки — споткнувшись о мелкие недостатки, она упускает магистральное направление. Тяга к цивилизации не заходит у животных так далеко. Хоть я и уверен в том, что одетые должным образом звери будут проявлять адекватные реакции, я сомневаюсь, что они способны понять условности и тонкости моды. Улавливаешь мою мысль?

— Да, — ответил Эдвард. — Кажется, да. Я вижу, ты все продумал досконально.

Эдвард откашлялся, потом заметил внутри просторной клетки, дверца которой была распахнута настежь, с десяток суетящихся мышей различной степени одетости, с интересом разглядывающих друг друга. Один из грызунов успел изорвать свое пальтишко в клочки и теперь устраивал себе из них гнездо в углу. Сент-Ивс никогда еще не видел Уильяма таким серьезным, воодушевленным и бодрым. «В хорошем настроении нет ничего опасного», — сказал себе Эдвард.

Стук захлопнувшейся дверцы машины возвестил о прибытии Уильяма Ашблесса, взбудораженного и с всклокоченной шевелюрой. Выбираясь из машины, он больно ударился подбородком о дверцу, обругал ее распоследними словами, в довершение пнул и только после этого направился к гаражу, размахивая фотографией.

Заслышав ругань и удары, Уильям посмотрел в окно, затем подчеркнуто равнодушно вернулся к своим манипуляциям с одеждой и мышами. Все еще доругиваясь вполголоса, Ашблесс влетел в гараж и, увидев, чем занимается Уильям, внезапно онемел. Но уже через несколько секунд он сумел взять себя в руки, видимо сказав себе, что в поведении Уильяма уже не может быть ничего неожиданного. Взмахнув фотографией еще раз, он протянул ее Эдварду.

— Бэннер, — объявил Ашблесс. — Ты должен помнить молодого Стирфорса Бэннера. Самодовольный маленький змееныш, но довольно полезный. Так вот, я узнал, что он работает на полставки окружным коронером, заведует крематорием или что-то в этом роде. Я позвонил ему, и вот что он мне достал.

Эдвард взял в руку черно-белое фото — снимок извлеченного из смоляной ямы мертвого Оскара Палчека. Увиденное поразило Эдварда. Он не мог поверить своим глазам. Перевернув снимок, он проверил обратную сторону, как будто надеясь найти там опровержение, потом снова внимательно рассмотрел несчастного Оскара, поднеся фотографию к солнечному свету, проникающему в сарай через окно. На шее Оскара были заметны необычные пятна. Поначалу эти пятна показались Эдварду странно симметричными отпечатками пальцев — словно Палчека очень аккуратно задушили. Он достал из ящика стола увеличительное стекло. Следы на шее Оскара не были отпечатками или пятнами — это были бескровные разрезы, скорее щели. Голова покойного, как и отмечалось в «Таймс», была полностью лишена растительности и имела необычную треугольную форму. Как ни странно, глаза Палчека были открыты. Застывшее в них удивленное выражение показалось Эдварду пугающе знакомым.

— Уильям! — Эдвард хлопнул шурина по спине. Уильям резко обернулся, разыгрывая удивление, словно, поглощенный работой, не заметил появления поэта.

— Взгляни вот на это. Узнаешь?

Уильям осторожно взял фото двумя пальцами за уголок, помигал, потом резко опустился на вертящийся стул перед рабочим столом.

— Конечно, узнаю, — отозвался он. — Это водяной человек Игнасио Нарбондо.