Обращение России в новое качество с характерной для Ленина склонностью к упрощениям поначалу представлялось большевикам не таким уж сложным делом. Стоит захватить верхушку власти, а уж дальше, используя ее готовые рычаги и традиционную (по их мнению) покорность русского народа, перестраивать страну по своим моделям. Весной 1917 г. Ильич допускал (по крайней мере, на словах), что придется уничтожить «всего» 200–300 буржуев.

Но действительность эти радужные проекты опрокинула. Придать перевороту хоть какую-то видимость легитимности и "народного волеизъявления" коммунистам не удалось. Созванный ими и приуроченный к моменту восстания Съезд рабочих и солдатских депутатов, призванный «узаконить» новую власть, оказался для этой цели совершенно недостаточным. Потому что, во-первых, рабочие и солдаты представляли подавляющее меньшинство населения аграрной страны, а во-вторых, из-за переворота этот съезд покинули в знак протеста почти все фракции, и он лишился кворума голосовала набившаяся в зал солдатня, околачивающаяся в Смольном. Тогда большевики действительно попытались установить власть с однопартийным правительством (Совнарком) и однопартийным законодательным органом (ВЦИК). Но продержались всего 10 дней (те самые, которые по Дж. Риду "потрясли мир") — в одиночку они еще были слишком слабы, чтобы править или просто удержаться наверху.

Правда, подавляющая часть зараженного анархией населения отнеслась к Октябрю довольно индифферентно, уже привыкнув к частым сменам столичных властей и восприняв Ленина лишь как второе издание Керенского, недолговечное и обреченное. Однако были и те, кто сохранил в себе государственное сознание — служащие, железнодорожники, чиновники, телеграфисты, интеллигенция. И с их стороны большевики встретили то, что потом заслужило название «саботаж». Борьба их была отчаянной и героической, они проявили высочайшее гражданское мужество, поскольку от отказа выполнять распоряжения самозванцев лично для себя ничего по сути не выигрывали, подвергаясь за это увольнениям, угрозам, насилию и репрессиям. Зато положение большевиков сразу зашаталось. Они оказались беспомощными, а поскольку победили только в столице и нескольких крупных городах, то даже и отрезанными от страны, сообщаясь с внешним миром только через Царскосельскую радиостанцию.

В этой обстановке 5. 11. 17 г. открылся Съезд Советов крестьянских депутатов — вот он-то мог бы претендовать на представительство большинства населения. А большевики на этом съезде были в явном меньшинстве — от них было около 20 % делегатов, от левых эсеров — около 50 %, от правых эсеров 25 %. Сунувшегося туда Ленина освистали, а эсера Чернова поначалу встретили овацией. Но… во время зашедшей в тупик работы съезда в Смольном начались секретные переговоры большевиков с левыми эсерами. Эсеры сперва требовали представительства во ВЦИК всех левых партий, городской думы, профсоюзов, земств, исключения из правительства Ленина и Троцкого, роспуска Военно-революционного комитета и других репрессивных организаций. Долго торговались — большевики умело играли и на стремлении к власти самих эсеров, и на запугивании угрозой «контрреволюции». Наконец, достигли соглашения: ряд правительственных портфелей уступается левым эсерам, во ВЦИК к 108 депутатам, избранным Съездом рабочих и крестьянских депутатов, вводятся еще 108 от Съезда крестьянских депутатов, 100 от армии и флота, 50 от профсоюзов. Дума и земства были отведены, Ленин, Троцкий и ВРК оставлены на своих местах. 16. 11. 17 г., день заключения этого союза, широко праздновался Петроградом как окончание гражданской войны и победа социализма. К большевистско-лево-эсеровской коалиции примкнули меньшевики-интернационалисты Мартова, группа "Новая жизнь" Горького, анархисты, польские социалисты и ряд других левых течений.

Правда, и коммунисты своей выгоды не упустили, и поскольку при коалиционном правительстве ВЦИК приобретал таким образом роль многопартийного парламента, они под шумок этих баталий сумели протолкнуть на пост его председателя Свердлова — тогда еще недостаточно «засветившегося» и не вызывавшего особой аллергии у противников. Но тут же пустившего в ход свои организаторские таланты и кадровые методы, чтобы взять под контроль Советы точно так же, как перед этим было с самой большевистской партией.

Но наложились и другие факторы, мешающие коммунистам приступить к полномасштабной реализации своих задумок. Дорваться до власти им удалось только тогда, когда она совершенно ослабела, и все государство (не без их участия) было уже развалено и разрушено. Была разрушена и инерция подчинения, на которую они рассчитывали, сменившаяся всеобщей анархией. Пришли в негодность и инструменты власти, с помощью которых теоретически предполагалось воздействовать на страну. Единственной реальной опорой ленинцев были те вооруженные банды, на штыках которых они одержали победу, но эта развращенная и дикая вольница представляла немалую опасность и для новых властителей, поскольку была малоуправляемой, вошла во вкус вседозволенности и при первом же недовольстве могла свергнуть их самих. Осень 1917 — зима 1918 гг. принесли и такое явление как разруха — она стала следствием еще не гражданской войны, а общего развала, и Октябрьский переворот с первыми актами большевиков добили всю экономику. Система снабжения распалась. Транспорт захватили миллионы демобилизованных и дезертиров. Заводы останавливались, лишенные сырья и топлива, со сметенными революцией органами управления и сломавшейся системой хозяйственных связей.

Наконец, большевики получили и организованное сопротивление в лице Белой Гвардии. Ее истории я посвятил отдельную книгу, и здесь на данном вопросе можно было бы вообще не останавливаться, если бы не предвзятые и ошибочные взгляды, фактически уравнивающие «красных-белых», до сих пор продолжающие появляться в нашей литературе. О какой объективности может идти речь, если даже такой видный и, казалось бы, внимательный в своих оценках мыслитель, как В. Кожинов, приходит вдруг к выводу: "Множество неоспоримых фактов убеждает, что гражданская война 1918–1922 годов шла не между сторонниками рухнувшей Империи и ее противниками, а между теми, кто пришел к власти в результате Февральского переворота и свергшими их в Октябре большевиками".

И все это только из-за того, что белых их враги называли также и «кадетами». Пожалуй, в данном случае автор оказался в плену собственной абстрактной схемы, а такой подход, как известно, может давать довольно грубые ошибки.

Как быть, например, с такими фактами, и тоже «неоспоримыми», что сторонники «учредилок» сыграли в Белом Движении весьма скромную и мимолетную роль, а все главные лидеры этого движения — Корнилов, Деникин, Колчак, Врангель были ярыми противниками тех самых "завоеваний революции", которые принес России Февраль. Но и реставраторами самодержавия они действительно не являлись. Просто такой подход к анализу ситуации оказывается заведомо ошибочным. И как ни парадоксально, но Белое Движение, весьма малочисленное, внутренне противоречивое и в значительной мере интеллигентское по составу, представляло собой явление не партийное или политическое, а сугубо национальное, русское. Оно объединило представителей самых различных взглядов, от демократов до черносотенцев, и от монархиста Врангеля до социалиста Савинкова лишь одной идеей, идеей российской государственности как таковой.

Объединило тех, в ком эта идея оказалась сильнее партийных установок и разногласий, и силы вобрало в себя самые разнородные. И часть офицерства (офицерства военного времени, т. е. на 80–85 % состоящего из той же интеллигенции, надевшей мундиры), и часть казачества, и часть крестьян, и рабочих (например, рабочих Ижевска и Воткинска, составлявших лучшие дивизии Колчака). Да вот только незначительную часть — и офицерства, и крестьян, и рабочих. Но лучшую. Ту, которая сохранила в себе устои патриотизма в революционном хаосе и пыталась отстоять право населения России быть «русскими», а не экспериментальным материалом коммунистов. И явление «белогвардейщины» было исконно русским, и лежало целиком в сфере духа, а не рациональных и материальных начал. С грубо материальной точки зрения сражаться и погибать белым было, собственно, и не за что — например, более 90 % офицеров-добровольцев не имели недвижимой собственности, ни родовой, ни приобретенной. Лишь 15 % их принадлежали к дворянству, да и то давно потерявшему к 1917 г. всякие реальные привилегии. И, тем не менее, они оставляли свои семьи — зачастую в нищете и опасности, — оставляли родные места, оставляли возможность устроиться при новых властях, как это успешно делали многие их коллеги и сослуживцы, и шли на лишения и смерть ради спасения России, ради сохранения высших духовных идеалов всего российского народа.