Если Гитлер начал уважительно относиться к фигуре Сталина с осени 33-го, хотя до поры до времени имел возможность признаваться в этом только близкому кругу лиц, то Сталин свое мнение о Гитлере, как случайном и временном клоуне на политической арене, изменил чуть попозже. В июне 34-го, после событий "Ночи длинных ножей", когда фюрер решительно уничтожил распоясавшееся руководство штурмовиков во главе с Ремом. Известно, что Иосиф Виссарионович не без восхищения сказал на этот счет: "Гитлер, какой молодец! Он нам показал, как следует обращаться с политическими противниками".

И действительно, приоритет в физическом уничтожении бывших соратников принадлежит фюреру. Сталин на тот момент еще не позволял себе подобного. Например, на ноябрьском пленуме ЦК ВКП(б) 1927 г., когда были разгромлены сторонники Троцкого, Лев Давидович не постеснялся заявить, что если победят они, то не удовлетворятся взятием власти, а расстреляют "эту тупую банду безмозглых бюрократов, предавших революцию. Вы тоже хотели бы расстрелять нас, но не смеете. А мы посмеем. Так как это будет совершенно необходимым условием победы".

И в самом деле, не смели еще расстреливать видных деятелей партии, ограничивались кратковременными ссылками, и даже самого Троцкого лишь выслали из страны. Позже, правда, троцкистов и всяких «уклонистов» начали сажать, а кое-кого и к стенке ставить, но все равно только мелкую сошку, а с шишками более высокого ранга деликатничали. Так, в 1932 г. была раскрыта оппозиционная группа во главе с бывшим секретарем московского комитета партии М. Рютиным, сторонником Бухарина, который составил и распространял документ, известный как "Платформа Рютина", где называл Сталина "могильщиком революции" и "разрушителем партии". Смертельно оскорбленный вождь на Политбюро потребовал расстрела обидчика. Но Политбюро отказало «за» проголосовали двое, пятеро «против» и двое воздержались.

А Гитлер вот взял и обошелся безо всяких голосований, безо всякой коллегиальной канители — просто взял и перебил тех, кого считал нужным. И оказалось, что авторитета его власти это отнюдь не ослабило, а наоборот, укрепило. Поэтому вовсе нельзя исключать, что Сталин и в самом деле перенял "полезный опыт" германского лидера. Ведь как раз в 34-м, после "Ночи длинных ножей", произошло убийство Кирова, а за ним, с января 35-го, покатились судебные процессы над бывшими конкурентами в борьбе за власть, массовые чистки и репрессии в партии.

Ну а с другой стороны, в этот же период советская сторона имела возможность проверить союзническую надежность западных партнеров, на которых переориентировалась после разрыва альянса с Германией. За несколько лет попытки наладить с ними военные и политические контакты продвинулись очень мало — можно сказать, остались на декларативном уровне. В отличие от немцев, у которых слово обычно не расходилось с делом, тут шли бесконечные переливания из пустого в порожнее, позиция того или иного должностного лица не значила практически ничего, а любые достигнутые договоренности поминутно могли измениться в зависимости от правительственной, парламентской конъюнктуры и других мелочных соображений.

Англия вообще не желала идти на сближение, явно делая ставку на Гитлера. Франция колебалась, ни туда, ни сюда: с одной стороны, ей заманчиво было иметь дружбу с Россией, а с другой — она не решалась вступать в противоречия с Англией. Французские офицеры и генералы стали вместо немецких появляться в советских дивизиях, проходили стажировку, осуществлялся обмен делегациями — но взаимными любезностями, общими фразами и союзническими тостами на банкетах все и ограничивалось. Да и немудрено ведь из упомянутой в прошлой главе "политики пацифизма" логическим образом вытекало следствие: хотя союзницу в лице России иметь и выгодно, но еще выгоднее, если эта союзница подерется с немцами одна, без Франции (что и случилось впоследствии с другой французской союзницей, Польшей). Пожалуй, самой последовательной выглядела лишь позиция Чехословакии, которая панически боялась усиливающейся Германии и выступила сторонницей создания «оси» Париж-Москва-Прага. То есть, в своих собственных интересах всячески старалась использовать прозападные тенденции, возникшие в руководстве СССР и готова была на посильные ответные услуги, широко предоставив военно-техническую помощь своих заводов взамен немецких и взвалив на себя функции посредника в налаживании советско-французских связей.

Однако где-то к 1935 г. советское политическое и военное руководство (в отличие от западного) уже имело довольно четкое представление, что антисоветизм Гитлера имеет не только идеологическую, но и чисто практическую сторону, позволяя ему водить за нос прежних победителей и преступать их запреты. А может, и вполне определенные данные в этом отношении имелись — за период "братского сотрудничества" сеть советской разведки в Германии была создана очень даже приличная. Во всяком случае, Тухачевский в одной из своих публикаций в этом году точно обрисовал ближайшие стратегические цели нацистов: "Гитлер пытается успокоить Францию… Гитлер усыпляет Францию, ибо он не хочет давать повод к росту французских вооружений… Антисоветское острие является удобной ширмой для прикрытия реваншистских планов на западе (Бельгия, Франция) и на юге (Познань, Чехословакия, аншлюс)".

Разумеется, такие данные не были тайной и для Сталина.

Вот только выводы они делали противоположные. Маршал, увлекшийся заигрыванием с французами, перед которыми имел возможность покрасоваться и показать себя в лучшем свете, пытался наконец-то подтолкнуть их к действительному сотрудничеству, потому и разбрасывался в открытых статьях стратегической информацией. А Сталин к самой возможности и целесообразности этого альянса относился все более прохладно и задумывал более выигрышную политическую игру. И в его ближайшем окружении Гитлера стали называть "ледоколом революции". Точнее, данное определение относилось сперва к внутригерманской ситуации — когда считалось, что нацистский режим лишь расчистит путь коммунистам. Но потом оно перенеслось и на ситуацию международную. Прогнозировалось, что фюрер своей агрессией взломает "единый фронт мирового империализма" — а значит, Советскому Союзу нужно было поумнее воспользоваться моментом.

И следующий шаг Гитлера вполне подтвердил данные прогнозы. По навязанному немцам Англией и Францией Локарнскому договору 1925 г. о неприкосновенности германо-французской и германо-бельгийской границ предусматривалось сохранение демилитаризованной Рейнской зоны, где Германия не имела права располагать свои воинские части. 7. 3. 1936 г. Гитлер денонсировал этот договор и ввел войска в Рейнскую зону. Это тоже было "пробным шаром", даже можно сказать — брошенной в физиономию перчаткой: возмутятся или утрутся? Причем на случай возмущения фюрер готов был извиниться. Реорганизация и перевооружение армии только начинались, Германия могла выставить всего 30–35 тыс. боеспособных солдат без танков, без самолетов, со слабой артиллерией. Ее военачальники отмечали, что страна не смогла бы выдержать столкновения не то что с Францией, а даже с Польшей. Поэтому командирам частей строго-настрого указывалось: если французы двинут на них хоть одну роту, боя ни в коем случае не предпринимать и отходить обратно на исходные рубежи.

Однако французы не сочли нужным пальцем о палец ударить. Потому что гарантом соблюдения договора должна была выступать Великобритания. А Великобритания вела свои игры, и вмешиваться в германо-французские дела ей показалось не с руки. И лишь спустя 13 дней после ввода войск Совет Лиги Наций приступил к голосованию — нарушила ли Германия границы Рейнской зоны? После долгих дебатов все же большинством голосов пришли к выводу, что нарушила. И приняли резолюцию о нарушении статьи 34 Версальского договора и Локарнского соглашения. Но резолюцию совершенно беззубую, лишь констатирующую факт этого нарушения, даже без формального осуждения, не говоря уж о более решительных выводах. Тут уж советской верхушке окончательно должно было стать ясно, во-первых, чего стоят на деле ее западные «союзники», а во-вторых, что не так уж последователен гитлеровский антисоветизм, как его малюют. При одном взгляде на карту было ясно, что против СССР Германия смогла бы воевать только в союзе с Польшей или Чехословакией — что было весьма сомнительно из-за их антагонизма. А вот пути для удара на Запад были теперь открыты…