2 Марина, Марина, Много мы ошибались: Сухие долины Райским долом казались. Трудно нам живется, Трудно плывется По глухому морю, По людскому горю. Но щедрей и угрюмей Наши вольные страсти — Ты – как золото в трюме, Мы – как парус и снасти. У глубинного кабеля Ты заляжешь, тоскуя. Нас же выкинут на берег, На потребу людскую. Может, где-то на Каме Для веселых людей Поплывем челноками Под весеннею сетью дождей. Иль, как символ братанья, Об осенней поре Прогорим над Бретанью В полуночном костре. 3 Назначенье поэта — Счастье или ярмо? Ты, Марина, – комета В полете ее непрямом. Ты еще возвратишься Из далеких гостей, Когда в мире затихшем Будут мерять по силе страстей. Ты еще повторишься — Не как облако в тихой воде, А как в песнях парижских И московских людей Повторяются вольные, Не признавшие власти Накопившейся молнии Накипевшие страсти. 1947 На Оби Барнаульская ночь высока, холодна, И видать далеко на Оби. И звезду на куски расшибает волна О корму деревянной ладьи. Мы беседу ведем, приглядевшись ко тьме, Где болтливые волны спешат. Красноватый фонарик горит на корме, Где тяжелые сети лежат. Пароходы плывут под сипенье гудка, Просквозив огоньками кают. Барнаульская ночь холодна, высока, А на палубе песню поют. Это жизнь пролетает, светясь и крича, Лопастями плеща по Оби. А рыбак на весло налегает с плеча, И к рассвету шумят воробьи. Мы идем к островам, где чернеет ветла, Чтоб соснуть, привалившись к костру. Там под ветром береза метет, как метла, Выметая созвездья к утру. А рассвет розоват, а потом – серебрист, А потом и светло на реке. Пароходы уходят на Новосибирск И гудят, и гудят вдалеке. Сентябрь 1948 В районном ресторане…
В районном ресторане Оркестрик небольшой: Играют только двое, Но громко и с душой. Один – сибирский парень, Мрачнейший из людей. Его гармошке вторит На скрипке иудей. Во всю медвежью глотку Гармоника ревет, А скрипочка визгливо — Тирлим-тирлим – поет. И музыка такая Шибает до слезы. Им смятые рублевки Кидают в картузы. Под музыку такую Танцуют сгоряча И хвалят гармониста, И хвалят скрипача. Когда последний пьяный Уходит на покой, Они садятся двое За столик угловой И выпивают молча Во дни больших удач — Стакан сибирский парень И рюмочку скрипач. 1952 Железная скворешня Я вырос в железной скворешне. А был я веселый скворец. Порою туманною, вешней Звенела капель о торец. Скворешня железная пела, Когда задували ветра. Железная ветка скрипела, Гудела стальная кора. В скворешне учился я пенью, Железному веку под стать, Звенеть ледяною капелью И цинковым свистом свистать. А если мне пенье иное, Живое, уже ни к чему, То дайте мне сердце стальное И ключик вручите к нему. Гоните воркующих горлиц, Рубите глухие сады, Пока не заржавели в горле От слез и туманов лады. Железом окуйте мне руки, В броню заключите до пят! Не то уже странные звуки С утра в моем горле кипят. 1956 Осень Сорок первого Октябрь бульвары дарит рублем… Слушки в подворотнях, что немцы под Вязьмой, И радио марши играет, как в праздник, И осень стомачтовым кораблем Несется навстречу беде, раскинув Деревьев просторные паруса. И холодно ротам. И губы стынут. И однообразно звучат голоса. В тот день начиналась эпоха плаката С безжалостной правдой: убей и умри! Философ был натуго в скатку закатан, В котомке похрустывали сухари. В тот день начиналась эпоха солдата И шли пехотинцы куда-то, куда-то, К заставам, к окраинам с самой зари. Казалось, что Кремль воспарил над Москвой, Как остров летучий, – в просторе, в свеченье. И сухо вышагивали по мостовой Отряды народного ополченья. И кто-то сказал: «Неужели сдадим?» И снова привиделось, как на экране, — Полет корабельный, и город, и дым Осеннего дня, паровозов, окраин. И было так трудно и так хорошо Шагать патрулям по притихшим бульварам. И кто-то ответил, что будет недаром Слезами и кровью наш век орошен. И сызнова подвиг нас мучил, как жажда, И снова из бронзы чеканил закат Солдат, революционеров и граждан В преддверье октябрьских баррикад. Конец 1947 или 1948 |
