О солдатской любви Стоят у околицы женщины И смотрят в осеннюю стынь. Из Киевщины в Смоленщину, Из Гомельщины на Волынь Мятутся солдатские тысячи. Любовь и для них отыщется, Но горькая, как полынь… В наградах и ранах — Штык да сума — В шинелишке драной Он входит в дома. И славная баба Безоговорочно Признает хозяином Запах махорочный. «Быть может, и мой так по свету скитается!» — Подумает бедная и запечалится. …Озябшие птицы кричат на ветле, Туманы заколобродили. И мнится солдату: он снова в тепле, Он – дома, он снова на родине. Он снова в уютном и теплом Дому, где живет постоянство… А там, за темными стеклами, — Неприбранное пространство. А там, за темными стеклами, — Россия с войною, с бедою; И трупы с слепыми глазами, Залитыми водою; И мельницы, как пугала, Закутанные в рогожи; И где-то родимый угол, И дом почти такой же. И там – почти такой же — Солдат, усталый и черный, Лежит с твоею бабой, Податливой и покорной… Я душу с тоски разую. Закрою покрепче двери, Чтоб мучить тебя, чужую, За то, что своей не верю, За то, что сто лет не бачил, Какая ты нынче стала, За то, что холод собачий И дождь, и вороньи стаи, И псы цепные брешут, В ночи чужого чуя, И реже все, и реже Над нами сны кочуют!.. И нет, не бредить снами, Покуда беды дуют И вся Россия с нами Во весь простор бедует! Апрель 1944 Дом у дороги Когда-то здесь жили хозяева, За этими стенами белыми, А нынче потухли глаза его, Закрыты фанерными бельмами. И мы здесь стояли постоем, Недолгие постояльцы. И мы здесь вдыхали простое Домашней судьбы постоянство. В цветении яблонь пернатых, В печных разноцветных разводах Здесь дремлет домашних пенатов Войной потревоженный отдых… Мы вышли в тот вечер из боя, С губами, от жажды опухшими. Три дня рисковали собою, Не спали три дня и не кушали. Почти равнодушные к памяти, Не смыв с себя крови и пороха, С порога мы падали замертво И спали без стона и шороха. Так спят на оттаявшей пахоте, Уткнувшись пробитыми лбами. Так спят утонувшие в заводи Слепцы с травяными чубами… Мы спим под разметанной крышею, Любимцы фортуны и чести, От дома надолго отвыкшие, Привыкшие к смерти и мести. 1944 или 1945 Дом на Седлецком шоссе
Дом на Се́длецком шоссе. Стонут голуби на крыше. И подсолнухи цветут, Как улыбки у Мариши. Там, на Седлецком шоссе, Свищут оси спозаранок. В воскресенье – карусель Разодетых хуторянок. Свищет ось – едет гость, Конь, как облак, белоснежен. Там Мариша ждет меня, Ждет российского жолнежа. Ты не жди меня, не жди — Я давно под Прагой ранен. Это едет твой жених — Скуповатый хуторянин. Скоро в доме на шоссе Будут спать ложиться рано. Будешь петь, дитя жалеть: «Мое детско, спи, кохано. Спи, кохано, сладко спи. В небе звездочка кочует. Где-то бродит мой жолнеж? Где воюет? где ночует?» Конец 1944 Атака Приказ проверить пулеметы. Так значит – бой! Так значит – бой! Довольно киснуть в обороне. Опять, опять крылом вороньим Судьба помашет над тобой! Все той же редкой перестрелки Неосторожный огонек. Пролает мина. Свистнут пули. Окликнут часовых патрули. И с бруствера скользнет песок. Кто знает лучше часовых Пустую ночь перед атакой, Когда без видимых забот Храпят стрелки и пулемет Присел сторожевой собакой. О, беззаботность бытия! О, юность горькая моя! О, жесткая постель из хвои. Мы спим. И нам не снятся сны. Мы спим. Осталась ночь до боя. И все неясности ясны. А ночь проходит по окопам. На проволоке оставит клок. И вот – рассвет. Приедут кухни. Солдатский звякнет котелок. И вот рассвет синеет, пухнет Над лесом, как кровоподтек. И вдруг – ракета. Пять ноль-ноль. Заговорили батареи. Фугасным адом в сорок жерл Взлетела пашня. День был желт. И сыпался песок в траншеи. Он сыпался за воротник Мурашками и зябким страхом. Лежи, прижав к земле висок! Лежи и жди! И мина жахнет. И с бруствера скользнет песок. А батареи месят, месят. Колотят гулкие цепы. Который день, который месяц Мы в этой буре и степи? И времени потерян счет. И близится земли крушенье. Застыло время – не течет, Лишь сыплется песок в траншеи. Но вдруг сигнал! Но вдруг приказ. Не слухом, а покорной волей На чистое, как гибель, поле Слепой волной выносит нас… И здесь кончается инстинкт. И смерть его идет прозреньем. И ты прозрел и ты постиг Негодованье и презренье. И если жил кряхтя, спеша, Высокого не зная дела, Одна бессмертная душа Здесь властвовать тобой хотела. «Ура!» – кричат на правом фланге. И падают и не встают. Горят на сопке наши танки, И обожженные танкисты Ползут вперед, встают, поют, «Интернационал» поют. И падают… Да, надо драться! И мы шагаем через них. Орут «ура», хрипят, бранятся… И взрыв сухой… и резкий крик… И стон: «Не оставляйте, братцы…» И снова бьют. И снова мнут. И полдень пороха серее. Но мы не слышим батареи. Их гром не проникает внутрь. Он там, за пыльной пеленой, Где стоны, где «спасите, братцы», Где призрачность судьбы солдатской, Где жизнь расчислена войной. А в нас, прошедшая сквозь ад, Душа бессмертия смеется, Трубою судною трубя. И как удача стихотворца, Убийство радует тебя. Уж в центре бросились в штыки Бойцы потрепанной бригады. Траншеи черные близки. Уже кричат: «Сдавайтесь, гады!» Уже иссяк запас гранат, Уже врага штыком громят Из роты выжившие трое. Смолкает орудийный ад. И в песню просятся герои. 8 сентября 1944 Конколевница |
