«Жизнь пошла за второй перевал…» (1957–1963) Сороковые Сороковые, роковые, Военные и фронтовые, Где извещенья похоронные И перестуки эшелонные. Гудят накатанные рельсы. Просторно. Холодно. Высоко. И погорельцы, погорельцы Кочуют с запада к востоку… А это я на полустанке В своей замурзанной ушанке, Где звездочка не уставная, А вырезанная из банки. Да, это я на белом свете, Худой, веселый и задорный. И у меня табак в кисете, И у меня мундштук наборный. И я с девчонкой балагурю, И больше нужного хромаю, И пайку надвое ломаю, И все на свете понимаю. Как это было! Как совпало — Война, беда, мечта и юность! И это все в меня запало И лишь потом во мне очнулось!.. Сороковые, роковые, Свинцовые, пороховые… Война гуляет по России, А мы такие молодые! 1961 Старик Державин Рукоположения в поэты Мы не знали. И старик Державин Нас не заметил, не благословил… В эту пору мы держали Оборону под деревней Лодвой. На земле холодной и болотной С пулеметом я лежал своим. Это не для самооправданья: Мы в тот день ходили на заданье И потом в блиндаж залезли спать. А старик Державин, думая о смерти, Ночь не спал и бормотал: «Вот черти! Некому и лиру передать!» А ему советовали: «Некому? Лучше б передали лиру некоему Малому способному. А эти, Может, все убиты наповал!» Но старик Державин воровато Руки прятал в рукава халата, Только лиру не передавал. Он, старик, скучал, пасьянс раскладывал. Что-то молча про себя загадывал. (Все занятье – по его годам!) По ночам бродил в своей мурмолочке, Замерзал и бормотал: «Нет, сволочи! Пусть пылится лучше. Не отдам!» Был старик Державин льстец и скаред, И в чинах, но разумом велик. Знал, что лиры запросто не дарят. Вот какой Державин был старик! Июль 1962 "Слава Богу! Слава Богу…" С<ергею> Б<орисовичу> Ф<огельсону> Слава Богу! Слава Богу! Что я знал беду и тревогу! Слава Богу, слава Богу — Было круто, а не отлого! Слава Богу! Ведь все, что было, Все, что было, – было со мною. И война меня не убила, Не убила пулей шальною. Не по крови и не по гною Я судил о нашей эпохе. Все, что было, – было со мною, А иным доставались крохи! Я судил по людям, по душам, И по правде, и по замаху. Мы хотели, чтоб было лучше, Потому и не знали страху. Потому пробитое знамя С каждым годом для нас дороже. Хорошо, что случилось с нами, А не с теми, кто помоложе. 1961 Перебирая наши даты
Перебирая наши даты, Я обращаюсь к тем ребятам, Что в сорок первом шли в солдаты И в гуманисты в сорок пятом. А гуманизм не просто термин, К тому же, говорят, абстрактный. Я обращаюсь вновь к потерям, Они трудны и невозвратны. Я вспоминаю Павла, Мишу, Илью, Бориса, Николая. Я сам теперь от них завишу, Того порою не желая. Они шумели буйным лесом, В них были вера и доверье. А их повыбило железом, И леса нет – одни деревья. И вроде день у нас погожий, И вроде ветер тянет к лету… Аукаемся мы с Сережей, Но леса нет, и эха нету. А я все слышу, слышу, слышу, Их голоса припоминая… Я говорю про Павла, Мишу, Илью, Бориса, Николая. Деревянный вагон Спотыкался на стыках, Качался, дрожал. Я, бывало, на нарах вагонных лежал. Мне казалось – вагон не бежал, а стоял, А земля на какой-то скрипучей оси Поворачивалась мимо наших дверей, А над ней поворачивался небосвод, Солнце, звезды, луна, Дни, года, времена… Мимо наших дверей пролетала война, А потом налетали на нас «мессера». Здесь не дом, а вагон, Не сестра – медсестра, И не братья, а – братцы, Спасите меня! И на волю огня не бросайте меня! И спасали меня, Не бросали меня. И звенели – ладонь о ладонь – буфера, И состав Пересчитывал каждый сустав. И скрипел и стонал Деревянный вагон. А в углу медсестра пришивала погон. А в России уже начиналась весна. По откосам бежали шальные ручьи. И летели недели, года, времена, Госпитальные койки, дороги, бои, И тревоги мои, и победы мои! 1950-е—1961 |
