Итан зачехлил винтовку и слез с коня.
— С тобой все в порядке? — обратился он к Красному Ястребу.
— Попадись мне только этот белый подонок — его песенка будет спета! — с ненавистью сказал он.
— Ты не можешь убить его. Красный Ястреб! Успокойся! Пусть этим займется закон.
— Закон, — Красный Ястреб пренебрежительно плюнул. — Эти законы для белых! Посмотри, оглянись вокруг! Вся эта земля принадлежит индейцам. Люди, подобные Андричу, не имеют никакого права нападать на нас, обвинять в воровстве!
— Так вы украли их скот?
Красный Ястреб насупился, всем своим видом показывая, что он обижен. Холодный ветер растрепал его длинные черные волосы.
— Все, что попадает на нашу землю и ест нашу траву, принадлежит нам, индейцам!
Итан вздохнул, тщетно пытаясь застегнуть ворот своей волчьей шубы.
— Нельзя так. Красный Ястреб. Нравится тебе это или нет, но белым разрешено заселять эти земли, да и скотоводы из Техаса проходят по этим тропам. Не стоит воевать с ними, бороться против подобной несправедливости! Они, а не ты выйдут победителями из этой войны, ведь правительство будет на стороне поселенцев. Ты что, так ничего и не понял? Жизнь ничему тебя не научила? Как ты думаешь, почему чейены и другие индейские племена оказались вдруг на этом клочке земли? Мне все это тоже не очень-то нравится. Но война закончена. Красный Ястреб.
— Тебе проще. Ты живешь с ними, да и в армии у тебя свои люди.
— Нет, Красный Ястреб, все не так просто, — Итан покачал головой. — Ведь я — полукровка, и в жилах моих течет индейская кровь. Знал бы ты, что мне приходится переживать из-за того, что я метис!
Красный Ястреб понимающе улыбнулся.
— Да, а вот здесь, — он коснулся рукой груди Итана. — ты — индеец. Почти всегда. Итан грустно улыбнулся в ответ;
— Не мы все это затеяли, а Андрич со своими дружками.
Снег хлопьями падал на их плечи, попадал на лицо.
— Я знаю, — ответил Итан. Он пожал руку Красному Ястребу. — Лучше бы тебе вернуться домой.
— Когда ты приедешь наметить нас? Ты слишком много времени проводишь в форте, брат, — он посмотрел Итану в глаза.
Итану очень хотелось вернуться к чейенам! Но с тех пор, как он потерял жену… — сердце сжалось от боли…
— Я должен делать свое дело. Именно этим я смогу помочь вам. А в резервации что?..
— Ты говоришь сейчас, как белый человек.
— Да, — согласился Итан. Красный Ястреб вздохнул.
— Ступай, Бегущий Волк! Я рад, что ты пришел нам на помощь. Может быть, ты и прав. Ты выполняешь нужную работу. Приходи к нам, когда сможешь.
— Хорошо, приду.
— У тебя не найдется для нас одеял? Андрич где-то бросил наши одеяла и теплую одежду. Придется ехать искать их.
Мысль о том, что люди Салли заставили индейцев идти в такую холодную, ветреную погоду раздетыми — на них были только рубашки из оленьей кожи, — привела Итана в ярость.
— Да, конечно, — сказал он, поспешно вынимая из сумки три одеяла. Слава Богу, что хоть зимние ботинки не забрали. — На, держи, — он протянул Красному Ястребу одеяла. — Это все, что у меня есть.
— Тебе они самому могут пригодиться. Оставь одно.
— Нет, — Итан покачал головой, — я возвращаюсь в форт. Не волнуйся! — Итан поежился — ветер насквозь продувал его шубу.
— Обещай мне, Красный Ястреб, что поедешь прямо домой! И больше ни во что не ввяжешься!
Тот улыбнулся. До чего же его красила улыбка! Совсем мальчишка, а ведь ему уже двадцать четыре, он на четыре года моложе Итана.
— Обещаю! — Остальные индейцы сидели на своих разукрашенных пони, готовые отправиться в путь.
Один из них протянул Красному Ястребу поводья его коня, и он с необычайной ловкостью оседлал животное.
Как жаль, подумал Итан, что у брата, да и у всей молодежи его племени по-существу нет будущего. Куда идти, что делать, как жить в этом обществе? Как смирить свою гордыню молодым соколам и львам, чтобы не ступить на тропу войны?! Они не могут жить по-старому, но и новое не по ним.
— Я приду к вам, когда перегонят скот, — пообещал он Красному Ястребу. В глазах брата застыла печаль. Итан долго смотрел вслед удаляющимся в сторону резервации индейцам. Ему стало не по себе при мысли о том, что могло произойти, не появись он…
— Давай, малыш! — приказал он коню и поскакал по направлению к форту.
* * *
— Нам надо сбежать; сойти где-нибудь с поезда, Тоби. — Элли подняла воротник своего вылинявшего, потрепанного шерстяного пальто, пытаясь хоть немного согреться, и перешла на шепот, боясь, что кто-нибудь услышит их. — Иначе они разлучат нас, хотя мистер Бертел и уверяет, что этого Не будет, но ты же знаешь, что он лжет.
— У нас нет выбора, Элли.
— Нет есть, — убеждала его Элли. Ел голубые глаза светились решимостью и отвагой. — Мы можем сойти сейчас, пока поезд не тронулся. И пусть мы опять окажемся на улице, зато будем вместе.
Тоби нахмурился. — Генри Бартел везде имеет глаза и уши, вагон охраняется. Он должен доставить в целости и сохранности товар, живой товар, который ждут семьи на Западе. Думаю, он был бы не прочь сбыть тебя с рук. За эти четыре года ты доставила ему достаточно хлопот.
— Да, я жаловалась на него священнику, но он этого заслуживал, — согласилась Элли. — Он недобрый человек. Мне шестнадцать, а тебе — семнадцать, и он думает, что мы уже достаточно взрослые, чтобы жить в разных семьях. И как только мы доберемся до места, помяни мое слово, он нарочно разлучит нас. Чтобы избавиться от меня, определит меня в семью какого-нибудь престарелого фермера, которому нужна жена, помощница или что-нибудь в этом роде.., бррр.., страшно подумать! Имей в виду, что люди не усыновляют таких великовозрастных детей из гуманных соображений или по любви. Нас будут использовать как рабов!
В глазах Тоби застыла безысходная тоска. Сердце Элли сжалось. В детстве окружающие принимали их за близнецов. Они с Тоби шныряли по нью-йорским улицам, иногда и подворовывая, чтобы хоть как-то прокормить себя и пьяницу-отца. А когда отец умер, они так и продолжали жить попрошайничеством и воровством, пока однажды полиция не отправила их в католический приют. Шло время, и Элли постепенно превратилась из угловатого подростка в милую девушку. Она больше не могла выдавать себя за мальчишку. Ей вспомнилось, как однажды — это было вскоре после того, как они попали в приют. Генри Бартел, надзиратель у мальчиков, избил ее тростью, узнав, что она — девочка, а не мальчик. Как он только не обзывал ее, обвиняя во всех смертных грехах!.. А она? Да что она такого сделала?.. Жила в отсеке для мальчиков, только потому, что хотела быть рядом с братом! При этих воспоминаниях в душе ее закипала ярость.
А ведь ей было всего двенадцать лет, и какие у нее могли быть грехи. Ее отправили в крыло к девочкам, где она должна была вести себя, как паинька. Все эти годы ей даже не разрешали подстричь волосы. Когда монахини помогали ей расчесывать их, они всегда восхищались ими. Распускать се роскошную гриву, долго причесывать, тоже считалось греховным, и Элли закручивала их в пучок.
Она жалела, что не родилась мальчиком. Тогда бы и мистер Бартел не приставал бы к ней с непристойными намеками, не прижимал бы к стенке, не хватал бы за грудь. Она уже вынашивала план побега из приюта, как вдруг неожиданно им сообщили, что их повезут на поезде на Запад. Там их определят в семьи, так как приют не может их больше содержать, они уже не дети, но для самостоятельной жизни еще не доросли.
В приюте они жили в разных отсеках: она — для девочек, а он — для мальчиков. Теперь же их ожидала разлука, Тоби боялся, может быть, даже больше, чем она. Он был тихий, молчаливый юноша, учился средне, звезд с неба, не хватал, и хотя был на год старше ее, постоянно нуждался в се опеке. Элли была сильнее его, она никогда не позволяла себе распускаться и выдавать свои истинные чувства, тем более страх. Ближе и роднее Тоби у нее не было никого на белом свете!
— Элли, даже если мы и сойдем с поезда.., ты думаешь, на улице нам будет лучше? Мы не знаем, что нас ждет, — убеждал ее Тоби. — Подумай! Разве сможешь ты сейчас бегать по улицам так, как раньше? Да ты и дня на улице не выдержишь, какие-нибудь подонки поймают и изнасилуют тебя. Если тебя засекут на воровстве, то посадят в тюрьму или же пошлют на принудительные работы, где ты просто не выдержишь.
