Двигаясь по улицам шаркающей старческой походкой Аттон внимательно поглядывал по сторонам, и старался как можно более незаметно миновать многочисленные патрули местной стражи.
В этом городе его хорошо знали. Наверное, даже слишком хорошо. Семь лет назад, он въехал в столицу герцогства Данлон через самые большие Восточные ворота, въехал, ни от кого не таясь вместе с аведжийским караваном, следующим из Бироля. Караван следовал на ежегодную данлонскую ярмарку, крупнейшую ярмарку Лаоры, от Бреммагны до Предела Болот. Аттон же сопровождал караван совсем с другой целью. Он путешествовал по землям Лаоры в поисках Душегуба Крэя, безжалостного убийцы и насильника, провозгласившего себя Королем Дорог. Крэй держал в страхе все тракты Империи и не только, за ним несколько лет безуспешно охотились службы крупнейших государств и охотники за головами, нанятые купцами и банкирами. Но Душегуб был неуловим. Под его началом находилась целая армия отпетых головорезов, они совершали дерзкие набеги на провинции, вырезая целые поселения. В тот год армия Крэя почти парализовала торговлю между странами, ярмарки в Маэнне и Куэйте так и не состоялись, но герцог Данлонский Патрик Девятый, тем не менее, решился на проведение очередной ярмарки, и привлек для безопасности целый имперский арион, расквартированный в Данлоне. Аттон сомневался, что Крэй решится атаковать большой город, в котором, к тому же полно имперских рыцарей, но оказался неправ. В день открытия ярмарки, когда сам правитель герцогства решил выступить с речью, в огромную толпу, собравшуюся на площади у городской ратуши, полетели стрелы. А дальше люди Крэя устроили настоящую резню – в толпу ворвались вооруженные всадники, и рубя на право и налево, двинулись к центру, туда, где прятался за спины имперских рыцарей сам правитель Данлона. Испуганный народ в панике побежал, и на площади тут же началась давка. Люди падали на скользкой от крови щебенке прямо под копыта лошадей. Лучники на крышах домой продолжали осыпать площадь смертоносными стрелами. Разбойники быстро сломили сопротивление городской стражи, и лишь опытные аведжийские и рифлерские караванщики успели возвести подобие баррикады на самой краю площади, и яростно сражались, защищая собственные жизни и имущество. Не имея возможности двигаться через площадь, Аттон присоединился к караванщикам, все вместе они отогнали нападавших от своих укреплений, а рифлерские лучники из обозной охраны, быстро очистили близлежащие крыши. Все это время Аттон не переставал посматривать на площадь, и как только заметил самого Крэя, орудующего в толпе огромным двуручным мечом, сразу же бросился наперерез. В последствии, ему не раз довелось услышать от очевидцев и просто от говорливых бездельников живописание этого поединка, приукрашенное многочисленными сомнительными подробностями, но на самом деле все было гораздо проще. Не было грозных выкриков, не было обмена бранью, не было длительного кружения и сказочной пляски мечей. Была давка и страшный шум, производимый бьющимися в разных концах площади воинами, стонами и воплями раненных и умирающих, женскими визгами и лошадиным ржанием.
Перепрыгивая через окровавленные тела, Аттон на бегу бросил все свои лезвия, ни разу не промахнувшись, и врезался в толпу личных охранников Крэя, рослых воинов, с горящими от имры безумными глазами. Сражаться никто из них толком не умел, они по-мясницки рубили воздух тяжелыми мечами, и Аттон положил их всех, не прилагая особых усилий. Крэй, прорубающийся сквозь строй имперской пехоты, заметил его, и не опуская тяжелого меча, вырвал из трупа короткое копье и почти без размаха бросил в Аттона, но он легко уклонился, и добравшись до самого Крэя, просто поднырнул под свистящее длинное лезвие, темное от крови, и одним движением отрубил самозваному Королю Дорог кисти рук. А затем, чуть развернувшись просто отсек вопящую от бешенства и боли бородатую голову. После того, как голова предводителя разбойников покатилась по мостовой, налетчики сразу же перешли в отступление, закончившееся паническим бегством. Аттон не стал никого преследовать, он аккуратно поднял голову Крэя за волосы и направился к своим оленям, где тщательно упаковал в заранее приготовленный мешок с солью. Молча кивнув опешившим караванщикам, он быстро покинул город, и уже к вечеру четвертого дня был в Норке.
Конечно же, такое деяние не могло пройти не замеченным, и Аттон прекрасно знал, что с этого момента, о нем узнают все, от имперской разведки Россенброка до самого последнего пьяницы где-нибудь в Ганфе, потому не задержавшись в Норке и дня, он отправился на дальний север, к Пределу Холода, в надежде, что люди вскоре о нем позабудут. В Падрук он вернулся только через четыре луны, и очень удивился, потому что первый человек, с которым ему пришлось заговорить, оказался посланником самого герцога Данлонского. Патрик Девятый очень просил наемника Аттона Сорлея посетить столицу герцогства, где в его честь собираются провести праздник, и наградить этого самого Сорлея по прозвищу "Птица-Лезвие" какой-то особой медалью, в знак заслуг перед всей Лаорой. Аттон вежливо отказался, но Данлон все-таки посетил, и даже встретился с герцогом, правда в обстановке более конфиденциальной, чем предполагалось, точнее – в грязной комнате на втором этаже таверны, куда сам герцог прибыл инкогнито. Впрочем, Аттон от сотрудничества вежливо отказался, но награду принял, и вечером того же дня покинул столицу виноделов с намерением никогда туда более не возвращаться.
Теперь, спустя семь лет, облаченный в грязную одежду нищего он брел по городу, где каждый житель считал его настоящим героем, а на каждом углу, заплатив всего лишь монетку, можно было услышать в исполнении уличного певца живописную балладу о его подвигах. Так, осторожно перебираясь от переулка до переулка он и доковылял до улицы Созвездий, и сразу же наткнулся на нужную ему вывеску.
Он поспешно перешел улицу и внимательно оглядел пространство перед постоялым двором. У коновязи, периодически окуная морды в поилку, пофыркивали несколько оседланных боевых оленей и красивая пегая кобыла с ухоженной гривой. Никаких соглядаев, никаких арбалетчиков на крышах он не заметил, немного успокоился и решил пройти дальше по улице. Пригибаясь как можно ниже, он двинулся шаркающей походкой вдоль забора постоялого двора вверх по улице, туда где вдоль дороги лоснились темными боками огромные бочки со свежевыжатым маслом. Здесь кипела работа – глухо ухали тяжелые прессы, повсюду сновали чумазые работники с ковшами и бадьями. Воздух звенел от веселой брани и восхитительно пах свежим маслом. Аттон походя зачерпнул из большой кюветы горсть жмыха, набил рот и остановился поглядеть, как грузиться караван. На небольшой площади перед маслобойнями стояло с десяток крепких телег, запряженных серо-белыми горбатыми волами. У телег суетились темнолицые бантуйские караванщики, все как один одетые в черные кожаные безрукавки и широкие штаны из парусины. Приземистые широкоплечие данлонцы выкатывали один за одним пузатые бочонки, узколицый бантуйский купец, поблескивая изумрудными серьгами, с невозмутимо оглядывал каждый бочонок, делал пометку в свитке и указывал, на какую из телег грузить товар.
Аттон еще немного понаблюдал за погрузкой, не забывая посматривать в сторону постоялого двора, и двинулся дальше. На него никто не обращал внимания, да и сейчас он мало чем отличался от многих снующих вокруг рабочих. Пройдя вдоль масляных рядов он вернулся обратно, еще раз оглядел издалека вход на постоялый двор и все также загребая землю ногами, заковылял к воротам. Издалека донесся звон городского колокола.
Из ворот ему навстречу, покачиваясь на нетвердых ногах, вышли четверо бантуйских караванщиков. Они весело смеялись и переговаривались друг с другом на странном языке, с множеством глухих согласных. Когда они поравнялись с ним, Аттон вдруг почувствовал что-то неладное. Смех бантуйцев звучал как-то неестественно, да и лица их выглядели совсем не так, как обычно выглядят лица людей, перебравших крепкого местного вина. И он не почувствовал даже легкого перегара. Бантуйцы, все также весело улыбаясь миновали его. Аттон остановился и стал медленно поворачиваться.
