– Братцы, милые, хорошо-то как, а? Хотя вы и… так сказать…
А Кузьмичи в ответ:
– Родимые! Все мы – одна душа и едино суть. Хоша вы, конечно, и того… ну – ладно!
С той поры живут Кузьмичи с Лукичами тихо, мир-го, военное дело вовсе забросили и грабят друг друга легонько, по-штатски.
Ну, а купечество, как всегда, живет по закону божию…
XIV
Лежит смиренно-упрямый человек Ванька под поветью, наработался, навозился – отдыхает Прибежал к нему боярин, орет:
– Ванька, вставай!
– А для че?
– Ай да Москву спасать!
– А чего она?
– Поляк обижает![45]
– Ишь, пострел…
Пошел Ванька, спасает, а бес Болотников[46] кричит ему:
– Дурова голова, чего ты на бояр даром силу тратишь, подумай!
– Я думать не привычен, за меня святые отцы-монахи больно хорошо думают, – сказал Ванька.
Спас Москву, пришел домой, глядит – повети нет.
Вздохнул:
– Эки воры!
Лег на правый бок для хороших снов, пролежал двести лет, вдруг – бурмистр бежит;
– Ванька, вставай!
– Чего оно?
– Айда Россию спасать!
– А кто ее?
– Бонапарат о двенадцати языках!
– Ишь его как… анафема!
Пошел, спасает, а бес Бонапарт нашептывает ему:[47]
– Чего ты, Ваня, на господ стараешься, пора бы те, Ванюшка, из крепостной неволи выйти!
– Сами выпустят, – сказал Ванька.
Спас Россию, воротился домой, глядит – на избе крыши нет.
Вздохнул:
– Эки псы, всё грабят!
Пошел к барину, спрашивает:
– А что, за спасение России ничего не будет мне?
А барин его спрашивает:
– Хошь – выпорю?
– Нет, не надо! Спасибо.
Еще сто лет поработал да проспал; сны видел хорошие, а жрать нечего. Есть деньги – пьет, нет денег – думает:
«Эхма, хорошо бы выпить!..»
Прибежал стражник, орет:
– Ванька, вставай!
– Еще чего?
– Айда Европу спасать!
– Чего она?
– Немец обижает!
– И что они беспокоятся, тот да этот? Жили бы…
Пошел, начал спасать – тут ему немец ногу оторвал. Воротился Ванька на одной ноге, глядь – избы нет, ребятишки с голоду подохли, на жене сосед воду возит.
– Ну и дела-а! – удивился Ванька, поднял руку, затылок почесать, а головы-то у него и нету!
XV
В славном городе Мямлине жил-был человечек Микешка, жил не умеючи, в грязи, в нищете и захудании; вокруг него мерзостей потоки текут, измывается над ним всякая нечистая сила, а он, бездельник, находясь в состоянии упрямой нерешительности, не чешется, не моется, диким волосом обрастает и жалуется ко господу:
– Господи, господи! И до чего же я скверно живу, до чего грязно! Даже свиньи – и те надо мной смеются. Забыл ты меня, господи!
Нажалуется, наплачется досыта, ляжет спать и – мечтает:
«Хоть бы нечистая сила маленькую какую-нибудь реформишку дала мне смиренства и убожества моего ради! Помыться бы мне, почиститься…»
А нечистая сила еще больше издевается над ним, исполнение всех естественных законов отложила впредь до прихода «лучших времен» и ежедневно действует по Микешке краткими циркулярами в таком роде:
«Молчать! А виновные в нарушении сего циркуляра подвергаются административному искоренению даже до седьмого колена».
Или:
«Предписывается искренно любить начальство. А виновные в неисполнении сего подвергаются…»
Читает Микешка циркуляры, – озирается, видит: в Мямлине – молчат, в Дремове – начальство любят, в Воргороде – жители друг у друга лапти воруют.
Стонет Микешка:
– Господи! Какая это жизнь? Хоть бы что-нибудь случилось…
И вдруг – солдат пришел.[48]
Известно, что солдат ничего не боится, – разогнал он нечистую силу, запихал он ее в темные погреба, в глубокие колодцы, загнал в проруби речные, сунул руку за пазуху себе, – вытащил миллион рублей и – солдату ничего не жалко! – дает Микешке:
– На, получи, убогой. Сходи в баню, вымойся, приберись, будь человеком, – пора!
Дал солдат миллион и ушел восвояси, будто его и не было!
Прошу не забыть, что это – сказка.
Остался Микешка с миллионом в руках, – чего ему делать? От всякого дела был он издавна циркулярами отучен, только одно умел – жаловаться. Однако пошел на базар в красный ряд, купил себе кумачу на рубаху да, кстати, и на штаны, одел новую одежду на грязную кожу, шлендает по улицам день и ночь, будни и праздники, фордыбачит, хвастается, – шапка набекрень, мозги – тоже.
– Я-ста, – говорит, – давно эдак-то мог, да не хотелось. Мы-ста, мямлинцы, народ большой, нам нечистая сила не страшнее блох. Захотелось, и – кончено.
Гулял Микешка неделю, гулял месяц, перепел все песни, какие знал, и «Вечную память», и «Со святыми упокой», – надоел ему праздник, а работать – неохота. И скучно стало с непривычки: всё как-то не так, всё не то, околоточных – нет, начальство – не настоящее, из соседей набрано, трепетать не перед кем – нехорошо, необычно.
Ворчит Микешка:
– Раньше, при нечистой силе, порядку больше было. И улицы вовремя чистили, и на каждом перекрестке законный городовой стоял. Бывало – идешь куда-нибудь, едешь, а он приказывает: держи направо! А теперь – куда хошь иди, никто ничего не скажет. Эдак-то на самый край прийти можно… Вон, уж некоторые дошли…
И всё скушнее Микешке, всё тошнее. Глядит на миллион, а сам сердится:
– Что мне миллион? Другие больше имеют! Кабы мне сразу миллиард дали, ну, тогда еще… А то – миллион! Хе! Чего я с ним, с миллионом, исдедаю? Теперь даже курица орлом ходит, потому – ей, курице, шестнадцать рублей цена! А у меня всего-на-все миллион… Тут обрадовался Микешка, что нашлась причина для привычных жалоб, – ходит по грязным улицам, орет:
– Давайте мне миллиард! Не могу я ничего! Какая это жизнь? Улицы не чищены, полиции – нет, везде беспорядок! Давайте мне миллиард, а то – жить не хочу!
Вылез из-под земли старый крот и говорит Микешке:
– Дурачок, чего орешь? У кого просишь? Ведь у себя просишь!
А Микешка – свое:
– Миллиард надобно мне! Улицы не чищены, спички – дороги, порядку нет…
Сказка не кончена, но дальше – нецензурно.
XVI
Жила-была баба, скажем – Матрена, работала на чужого дядю, скажем – на Никиту,[49] с родственниками его и со множеством разной челяди.
Плохо было бабе, дядя Никита никакого внимания на нее не обращал, хотя пред соседями хвастался:
– Меня моя Матрена любит, – чего хочу, то с ней и делаю. Примерное животное, покорное, как лошадь…
А пьяная, нахальная челядь Никитина ежечасно обижает Матрену, то – обокрадет ее, то – изобьет, а то просто, от нечего делать – надругается над ней, но между собою тоже говорит:
– Ну и бабочка Матрена наша! Такая, что иной раз даже жалко ее!
Но, жалея на словах, на деле все-таки продолжали истязать и грабить.
Кроме сих, вредных, окружали Матрену многие бесполезные, сочувствуя долготерпению Матренину; глядят на нее со стороны и умиляются:
– Многострадальная ты наша, убогая![50]
Некоторые же, в полном восхищении, восклицали:
– Тебя, – говорят, – даже аршином измерить невозможно, до чего ты велика! И умом, – говорят, – не понять тебя, в тебя, – говорят, – только верить можно![51]
А Матрена, как медведица, ломит всякую работу изо дня в день, из века в век, и всё – без толку: сколько ни сработает – дядина челядь всё отберет. Пьянство вокруг бабы, разврат и всякая пакость, – дышать невозможно!
