– От-течество мое в боге…
Другие же просто молчат, как обиженные покойники.
– Фаталисты окаянные! – кричит Игемон в отчаянии. – Подымайся! Разрешено всякое сопротивление…
Один какой-то бывший весельчак и мордобоец, приподнялся несколько, поглядел и говорит:
– А чему сопротивляться? Вовсе и нет ничего…
– Да насекомые же…
– Мы к ним привыкли!
Окончательно исказился разум Игемонов, встал он в пупе своей земли и орет неточным голосом:
– Всё разрешаю, батюшки! Спасайся! Делай! Всё разрешаю! Ешь друг друга!
Тишина и покой отрадный.
Видит Игемон – копчено дело!
Зарыдал, облился горючими слезами, волосья на себе рвет, взывает:
– Жители! Милые! Что же теперь – самому мне, что ли, революцию-то делать? Опомнитесь, ведь исторически необходимо, национально неизбежно… Ведь не могу же я сам, один революцию делать, у меня даже и полиции для этого нету, насекомые всю сожрали…
А они только глазами хлопают и – хоть на кол их сажай – не пикнут!
Так все молча и примерли, а отчаявшийся Игемон – после всех.
Из чего следует, что даже и в терпении должна быть соблюдаема умеренность.
XI
Наконец мудрейшие из жителей задумались надо всем этим:
«Что такое? Куда ни глянь – кругом шестнадцать!»
И, солидно подумав, решили:
– Всё это оттого, что нет у нас личности.[37] Необходимо нам создать центральный мыслящий орган, совершенно свободный от всяких зависимостей и вполне способный возвыситься надо всем и встать впереди всего, – вот как, например, козел – в стаде баранов…
Некто возразил:
– Братцы, а не довольно ли уж претерпели мы от центральных личностей?…
Не понравилось.
– Это, кажется, нечто от политики и даже с гражданской скорбью?
Некто всё тянет:
– Да ведь как же без политики, ежели она всюду проникает? Я, конечно, имею в виду, что в тюрьмах – тесно, в каторге – повернуться негде и что необходимо расширение прав…
Но ему строго заметили:
– Это, сударь мой, идеология, и пора бросить!..[38] Необходим же новый человек и более ничего…
И вслед за сим принялись создавать человека по приемам, указанным в святоотческих преданиях: плюют на землю и размешивают, сразу по уши в грязи перепачкались, но результаты – жиденькие. В судорожном усердии своем все цветы редкие на земле притоптали и злаки полезные также изничтожили, – стараются, потеют, напрягаются – ничего не выходит, кроме суесловия и взаимных обвинений в неспособности к творчеству. Даже стихии из терпения вывели усердием своим: вихри дуют, громы гремят, сладострастный зной опаляет размокшую землю, ибо – льют ливни и вся атмосфера насытилась тяжкими запахами – дышать невозможно!
Однако же время от времени этот кавардак со стихиями как бы разъясняется, и – се выходит на свет божий новая личность!
Возникает общее ликование, но – увы, кратковременное оно и быстро разрешается в тягостное недоумение.
Ибо – ежели на мужицкой земле произрастет новая личность, то немедля же становится тертым купцом и, входя в жизнь, начинает распродавать отечество иноземцам[39] по кускам, от сорока пяти копеек ценою, вплоть до страстного желания продать целую область купно с живым инвентарем и со всеми мыслящими органами.
На купеческой земле замесят нового человека – он или дегенератом родится, или в бюрократы попасть хочет; на дворянских угодьях – как и прежде всегда было – произрастают существа с намерениями поглотить все доходы государства, а на землях мещан и разных мелких владельцев растут буйным чертополохом разных форм провокаторы, нигилисты, пассивисты и тому подобное.
– Но – всё это мы уже имеем в количестве весьма достаточном! – сознались друг другу мудрые жители и серьезно задумались:
«Допущена нами какая-то ошибка в технике творчества, но – какая?»
Сидят, размышляют, а грязища кругом так и хлещет волною морскою, о господи!
Пререкаются:
– Вы, Сельдерей Лаврович, слишком обильно и всесторонне плюетесь…
– А у вас, Корнишон Лукич, мужества на это не хватает…
А новорожденные нигилисты, притворяясь Васьками Буслаевыми, – ко всему относятся презрительно и орут:
– Эй, вы, овощи! Соображай, как лучше, а ми вам… поможем наплевать на всё…
И плюют и плюют…
Скучища всеобщая, взаимоозлобление и грязь.
На ту пору проходил мимо, отлынивая от уроков, Митя Коротышкин, по прозванию Стальной Коготь, ученик второго класса мямлинской гимназии и знаменитый коллекционер иностранных марок, идет он и – видит: сидят люди в луже, поплевывают в оную и о чем-то глубоко мыслят.
«Взрослые, а пачкольи!» – подумал Митя с дерзостью, свойственной малым годам.
Рассмотрел, нет ли среди них чего-нибудь педагогического, и, не заметив оного, осведомился:
– Вы зачем, дяденьки, в лужу залезли? Один из жителей, обидевшись, вступил в спор:
– Где тут лужа? Это просто подобие хаоса довременного!
– А чего вы делаете?
– Нового человека хотим создать! Надоели такие, как ты вот…
Заинтересовался Митя.
– А по чьему подобию?
– То есть – как? Мы желаем бесподобного… проходи!
Будучи ребенком, еще не посвященным в тайны природы, Митя, конечно, обрадовался случаю присутствовать при таком важном деле и простодушно советует:
– Сделайте о трех ногах!
– Это к чему же?
– Он смешно бегать будет…
– Поди прочь, мальчик!
– А то – с крыльями? Вот ловко бы! Сделайте с крыльями, ей-богу! И пусть бы он учителей похищал, как кондор в «Детях капитана Гранта»,[40] – там, положим, кондор не учителя утащил, а лучше бы учителя…
– Мальчик! Ты говоришь вздор и весьма даже вредный! Вспомни молитву до и после учения…
Но Митя был мальчик фантастический и всё более увлекался:
– Идет учитель в гимназию, а он бы его – хоп! сзади за воротник и понес бы по воздуху куда-нибудь – это всё равно уж! – учитель только ножками болтает, а книжки так и сыплются, и чтобы их не найти никогда…
– Мальчик! Ступай уважать старших!
– А он кричит жене сверху: «Прощай, возношусь в небеса, я ко Илия и Енох»,[41] а она стоит среди улицы на коленях и ноет: «Восиитательчик мой, недагогчик!..»
Они на него рассердились.
– Пшел! Болтать пустяковину и без тебя есть кому, а тебе еще рано!
И прогнали. А он, отбежав несколько, остановился, подумал и спрашивает:
– Вы – взаправду?
– Конечно же…
– А не выходит?
Вздохнули они угрюмо и говорят?
– Нет. Отстань…
Тогда Митя отошел от них подальше, показал им язык и дразнится:
– А я знаю почему, а я знаю почему!
Они – за ним, он – от них, но, привыкшие к перебежкам из лагеря в лагерь, догнали они его и давай трепать.
– Ах ты… старших дразнить?…
Митя – плачет, умоляет:
– Дяденьки… я вам суданскую марку… у меня дубликат… перочинный ножик подарю…
А они его директором пугают.
– Дяденьки! Я, ей-богу, никогда больше не буду дразниться! И, право же, я догадался, отчего не создается новый человек…
– Говори!
– Отпустите маленько!
Отпустили, но держат за обе руки, он же им говорит:
– Дяденьки! Земля – не та! Не годится земля, честное слово, сколько вы ни плюйте, ничего не выйдет!.. Ведь когда бог сотворил Адама по образу и подобию своему, – земля-то ничья была, а теперь вся – чья-нибудь, вот отчего и человек всегда чей-нибудь… и дело вовсе не в плевках…
Это их так ошеломило, что они и руки опустили, а Митя – драла да, отбежав от них, приставил кулак ко рту и кричит:
– Краснокожие команчи! Ир-рокезы!
А они снова единодушно уселись в лужу, и мудрейший из них сказал:
