Васильев огляделся. Впереди за столом президиума восседал все зав. отделами Горкома. В зале дружной кучкой сидели работники Отдела культуры, театральное начальство и ведущие актёры. Отдельно кучковались представители прессы и, примкнувшие к ним, Косяков и Шмяк. Таня Крайняя уже успела задремать, но блокнот и авторучку из рук не выпустила.

Васильев взял стул и устроился между президиумом и залом.

– А вот Вы, товарищ Васильев, встаньте, когда о Вас товарищи откровенно и калёным железом! – строго сказал Иосиф Адамович, которому, судя по всему, было доверено вести заседание.

Васильев улыбнулся:

– Спасибо, Иосиф Адамович, мне вполне удобно.

– Вот это, товарищи, и показало в очередной раз звериный и аморальный оскал артиста Васильева. – начал Иосиф Адамович. – Вот, именно, это неуважение коллектива, вот это неприкрытое хамство, вот этот эгоизм и привёл Васильева к идеологической диверсии и я не побоюсь сказать к моральной деградации. К нам поступило заявление от одной из жертв этого развратника, на которой Васильев пообещал жениться и коварно лишил невинности. А сколько ещё таких неопытных девушек будут искалечены этим моральным извращенцем.

Есть мнение, что таким, как Васильев, не место в системе нашей культурно – просветительской работы.

Хотелось бы послушать коллектив, в котором работал этот декадент и хиппи. Что Вы скажете, товарищи?

В зале повисла тишина. Артисты поглядывали друг на друга и молчали. Наконец поднялся Владлен Гаврилович:

– Товарищи! – голос Щепотько зазвенел от негодования, – Вы сами знаете, как я относился к Олегу Петровичу. По дружески и с уважением. Но после того, что случилось сегодня, после того как Васильев замахнулся на самое святое, что у нас есть, принизив образ Великого Поэта, я говорю, что Васильеву я руки не подам. Да, Олег Петрович, да! Я не подам Вам руки…

– А кто тебе, мудак, руку – то пожимать собрался? – удивлённо спросил Васильев. Зал зашептался и Иосиф Адамович постучал карандашиком по графину с водой, восстанавливая тишину.

Васильев встал со стула и, артикулируя, чётко произнёс:

– А пошли бы вы все!… – закончить фразу по – Добежаловски у Васильева не хватило духу. Он вышел и так хлопнул дверью, что зазвенели стёкла. Васильев шёл к выходу, впервые за всё время, пока он был в Городе, ощущая себя человеком и от этого ему было хорошо и весело.

С таким вот настроением вышел Васильев на улицу и увидел, что стёкла звенели не так просто. Окна Горкома осыпались блестящей крупой на тротуар, а из оконных проёмов воздушными шарами выплывали работники аппарата. То стайками, то по – одному они поднимались к облакам и взрывались там весёлыми феерверками.

– Олег! Что же это происходит? – спросила Ника. Она, оказывается вышла вслед за Васильевым.

– Дутые авторитеты были. – нашёл решение Васильев. – Вот оно и произошло.

– А хотите, я вам стих про Городские памятники скажу? – спросил Косяков, сидящий на ветке старой липы.

– Нет, Светлан, не хотим. – ответил Васильев.

– Ну, не хотите, как хотите. – согласился Косяков. – Памятников на мой век хватит.

Потом он запел:

– Летят перелётные птицы, – и улетел грустный.

– Я пойду, Олежка. – сказала Ника. – А то мои перепугались, наверное.

И ушла утешать встревоженный коллектив.

Васильев направился к дому, удивляясь тому, что Город опустел. Ни одного человека не встретилось ему, пока он дошёл до площади. А на площади уже не было памятника Ленину. Вместо памятника красовалась огромная песочница, в которой сидел мальчик и лепил куличики из песка. Васильев подошёл поближе и увидел, что это не мальчик, а капитан Фесенко в шортиках и панамке.

– Хочешь поиграть, гражданин Васильев? – спросил Фесенко. – У меня как раз запасные формочка и совочек есть. Садись. Не стесняйся.

– Нет уж. Я лучше постою. Я как – нибудь в следующий раз.

– Смотри. Была бы честь предложена. – сказал Фесенко. – А то бы приехал в свою Америку не просто так, а как диссидент и мученик совести. Мемуары бы написал.

– Там мемуарщиков и без меня пруд пруди, – улыбнулся Васильев и пошёл по центральной улице.

Васильев шёл по этой, такой знакомой улице и не узнавал её. Вместо домов стояли огромные открытки, подпёртые палочками, а некоторых зданий не было вообще.

Возде Васильевского дома на крыльце кулинарии сидела Валентина и плакала.

– Вы что это? – пожалел её Васильев. – Что – то случилось?

– А Вы не видите? – Валентина заплакала в голос. – Народ исчез. Вы что, не видите? Нет в этом Городе людей! Исчезли! А у меня, между прочим, встречный план и повышенные обязательства…

– Вы не плачьте, пожалуйста, – порылся в карманах Васильев, нашёл деньги и протянул Валентине, – А принесите мне торт и банку кильки в томате. Моя кошка эту кильку просто обожает.

Валентина обрадовалась, и уже через пару минут входил Васильев в свою квартиру с банкой и коробкой. Но ни Константина, ни Милки не было. Васильев открыл банку, выложил содержимое в кошачью мисочку, оставил торт на столе, и снова вышел на улицу. Там всё ущё убивалась безутешная Валентина.

– Вот это Вам. – сказал Васильев и протянул Валентине ключи на цепочке.

– Что это? Насторожилась она.

– Это ключи от моей квартиры. – сказал Васильев. – Живите. И дай Вам Бог хорошего мужа. Только кошку кормите и домовому иногда пирожное…

Васильев думал, что Валентина обрадуется, а она заплакала ещё сильней.

– Эй, залётные! – раскатился звонкий крик и к Васильеву подкатила тройка вороных, запряженная в старинные дрожки. Там сидела красавица – цыганка в таком цветастом платье, что у Васильева зарябило в глазах.

– Это Мишкина тётка! – догадался Васильев и тут же усомнился, – Молодая что – то для тётушки.

– А ты садись, золотой, не сомневайся! – прокричала цыганка. – Какой же русский не любит?

И Васильев прыгнул в дрожки.

Ох, понеслось, загремело, заухало! Звенело монисто на цыганке, ржали кони и щёлкал кнут.

Васильев глазом не успел моргнуть как въехали в лес и остановились у аккуратного домика. И домика выбежал цыган в красной рубахе и схватил коренного под узцы.