– Заходи, Олежка, заходи. – пропела Ника, открыв дверь. – Только тебя и ждали.

– Точно! – проорал из глубины коридора Кучерявый, – Уже хотели в милицию звонить да за тобой послать. А ты сам явился.

Он считал себя большим шутником и никогда не упускал случая блеснуть.

– Что у тебя на доме доска какая – то странная висит? – спросил Васильев, передавая бутылки, – Тут в самом деле Горький жил?

– А что? – спросила Ника, несколько кокетничая. Как будто это не на дом приколотили доску, а ей на грудь. – Не похоже? У нас тут и Пушкин проживал, и Гоголь неподалёку тоже. Такой Город.

– Да. – подтвердил Кучерявый. – Я вот тоже… Пару недель назад подхожу к своему дому, смотрю – доска с надписью, что в этом доме Некрасов сочинил «Кому на Руси жить хорошо». А я, дурак, думал, что дом этот недавно построен. А оказалось музейная ценность, так сказать. Теперь все жильцы переполняются законной гордостью.

Васильев снял обувь и прошёл в комнату. Там было всё, как всегда. Незамысловатая закуска, молчаливый Добежалов, ковыряющий в тарелке остывшую котлету, Таня Крайняя, дремлющая в уголке, раскрасневшаяся Таранькина, Кондратьев, шепчущий нечто Маше Коврижной, и Витя Хрупак, орущий под гитару, что сегодня он непременно распорядится своей субботою. Только Никин муж Юра Копало сидел не за столом, а в сторонке, уставившись на картонный ящик. В передней стенке ящика было вырезано отверстие, напоминающее телеэкран а сбоку прикреплены несколько тумблеров.

– Юра! А ты что компании чураешься? – спросил Васильев, усаживаясь за стол.

– Не мешай, блин горелый! – проворчал Копало, – Не видишь – телик смотрю?

– И что передают? – спросил Васильев.

– Сам глянь! Видишь – Штирлиц начинается.

Копало щёлкнул тумблером и в комнату полилась песня о том, что не следует думать о минутах. Довольный Юра пояснил:

– У Сёмки Черепа купил вчера. Все программы берёт. Вот Штирлиц закончится – «С лёгким паром» начнётся.

– А почему, Юра? – спросила Ника. – «С лёгким паром» всегда на Новый год показывают.

– Потому что Новый год и есть! – торжественно провозгласил Копало и замер, наслаждаясь приключениями хмурого разведчика.

– А пока ваш Новый год добирается, у нас Первомай шагает по планете! – провозгласил Кучерявый и затянул: «Не спи, вставай, кудрявая, в цехах звеня»…

– Вань! А кто это такая кудрявая, которой вставать надо? – перебил Васильев хорошую песню дурацким вопросом.

– Как кто? – удивился Кучерявый, – Там же русским языком говорится:

«Страна встаёт со славою». Вот кто.

– А я думал девушка… – разочаровался Васильев.

– Какая девушка, Олег? – не поймал шутку бытовой юморист Кучерявый. – Там же поётся «кудрявая». А откуда у девушки кудри типа завивка? Хорошая девушка должна косы носить и быть примером, так сказать… в быту и трудовых успехов.

– А ты почему Кучерявый, а не лысый? – неожиданно спросил Добежалов.

– Я потому что такой… – замешкался Иван, – Родился потому что. Вот.

– Ну, и она, девушка эта, взяла да и родилась кудрявой. – сказал Добежалов и снова уткнулся в котлету.

– А вот, за День рождения! – заорал Хрупак и налил.

Все, и Васильев в том числе, с удовольствием выпили и дружно спели песенку про то как бегут пешеходы по лужам.

Васильев пел, вспоминая давно позабытые слова, и чувствовал, что ему хорошо и легко. И не хотелось уже возвращаться в сумасшедший Нью – Йорк, а хотелось чтобы это ощущение единения и взаимопонимания длилось бы и длилось.

– Если я в аду… – рассуждал Васильев, распевая одновременно про тонкую рябину, которой хотелось прижаться да никого подходящего, кроме кола в изгороди, не было рядом. – Если я в аду, то и все тоже в аду. Как же иначе? Ну, с Добежаловым тут всё ясно – он давно умер. А остальные? Живыми же на Тот свет не берут. Значит, пока меня не было что – то произошло. Эпидемия наверное. Если бы война или что – то такое – я бы знал непременно. Надо будет спросить осторожненько.

И пока Васильев оглядывал компашку, выбирая себе жертву, Кондратьев предложил выпить за искусство.

– Гениально! – пропела Коврижная и подцепила вилкой килечку.

– За бессмертное искусство! – добавил Кучерявый. Выпил и затянул про песню, которая строить и жить помогает.

– Гениально! – поддержала его Коврижная.

– Ага! – обрадовался Васильев, сообразив, что у неё спросить – это самый простой вариант. Тем более, что сидела она рядом. И он осторожненько взял Марию за руку. Пульса не было!

Однако Коврижная по – своему поняла Васильевский жест. Она наклонилась и прошептала:

– Гениально! Но сегодня ничего не выйдет, Олежка. Критические дни. Да и мой крокодил сегодня дома.

– Я, собственно… – начал оправдываться Васильев, – Я ничего такого… вообще..

– Хороших порывов нечего стесняться. – утешила Васильева Коврижная. – Они так редко бывают порывы эти.

Потом она выпила рюмку и закусила килечкой.

Васильев поднялся и под песню про комсомольцев – добровольцев пошёл в туалет, а потом в кухню на перекур. Там уже стоял у открытого окна Кондратьев и задумчиво смотрел на ночной город.

– Скажи, Олежка, – спросил Кондратьев, не оборачиваясь, – Вот, окна горят, люди там небось… Ты мне скажи – они живут или им только кажется, что они живут?

Васильев, подойдя поближе, взял Кондратьева за руку. И к своему удивлению, почуял тугой, нетерпеливый пульс.

Кондратьев улыбнулся:

– А я тебя, Олег, и щупать не буду. Я и так знаю…

Васильев тоже улыбнулся и закурил:

– Саша! Ты понимаешь, что тут происходит?

– Ни хрена не понимаю. – утешил Кондратьев. – Я на съёмках в Смоленске был. Приезжаю, а тут… вся эта хренотень. Чуть крыша не съехала.

– И что? Все покойники, кроме алкашей? – грустно спросил Васильев.

– Нет. – равнодушно сказал Кондратьев. – Не все. Только элита наша, так сказать. Номенклатура, интеллигенция всякая и к ним примкнувшие. Я на заводах бываю с концертами. Работяги живут как жили. И ни хрена им не стало.

– Как это не стало? – заволновался Васильев. – Вот Владлен говорил, что детей как – то… не рожают, что ли…