Да не пробовал я её!!! Это мне Седайко Стюмчек потом рассказывал!

…оказалась солоновато-горьковатой. Или чисто солоноватой с примесью горчинки. Или совершенно соленой без намека на характерную горечь.

Да, мало ли какая она там была?! Главное ведь что? Что Седайко Стюмчек четко распознал в ней винтовой аромат. Даже если то глюка была, нам-то с вами это разве не по хую? Нам важен факт: Седайко Стюмчек методично проколол все четыре пузыря и захавал их содержимое.

После этого ему показалось, что первитина в его организме децел прибавилось. Или прибавилось, а не показалось. Или не прибавилось, а не показалось. Или не показалось, а прибавилось… Да, чего тут перетирать из очень пустого в совсем пустое? Как было для Седайко Стюмчека, так и было, и какая, на хуй, разница, как оно было на самом деле…

В общем, после употребления внутрипузырной жидкости, Седайко Стюмчек позаморачивался, и под утро следующего дня завалился отсыпаться, а, отоспавшись, осмотрел свою хэнду. И выяснилась несколько неприятная штуковина. Пока он спал, ворочаясь, ибо, как всем известно, сон наркомана краток и тревожен, пленки, покрывавшие те места, где были пузыри, сколупнулись и теперь полоскались на ветру наполовину присохшими, а на другую половину прилипшими полотнищами кожи.

Не шибко долго думая, Седайко Стюмчек отодрал прозрачные лоскутки и отправил их в рот в качестве прелюдии к первому завтраку.

Потом, ставя чайник, Седайко Стюмчек вспомнил что он сделал, и тут же оправдал себя старым добрым успокоительным средством: в этой коже наверняка содержались следовые количества первитина. А раз так – то усё намано. Гомеопатия, на хуй!

Время шло. Седайко Стюмчек потарчивал. А те места, где обретались пузыри, сперва почернели, а потом стали твердыми. Образовались какие-то круглые крышечки, под которыми, если чуток надавить, что-то булькало и переливалось. И в один знаменательный день, после очередного пальпирования между относительно здоровой, красно-розовой кожей и черной корочкой крышечки образовалась щель. Откуда не медля ни мгновения, в изрядном количестве потек серовато-зеленый гной. Седайко Стюмчек смотрел на путешествие первой капли вдоль по руке и, когда гнойная полоска достигла конца среднего пальца, уже не мешкая, слизнул форейторскую каплю. А там та же участь постигла и распределившийся по линии течения гной.

И Седайко Стюмчека немедля вставило. Да и как могло быть иначе? Ведь в гное же был первитин!

Жалея, что как вампир, он не может присосаться к своим ранам, Седайко Стюмчек с тех пор по несколько раз в день выдавливал гноище из-под корочек-крышечек и, не давая пролиться ни единой капле, употреблял это все вовнутрь.

Через несколько дней линия соединения корост и кожи расширилась. Оттуда показалась странная желтая плоть. Подкожный жир. Гной, выделяемый четырьмя ранами Седайко Стюмчека, стал теперь желтовато-коричневым. Иногда в нем стали появляться волоконца крови.

Жир постепенно выгнивал. Крышечки обретали все большую свободу и теперь болтались на каких-то тяжах, а гной, свободно вытекавший из ран, застывал на их краях темной массой, которую Седайко Стюмчек теперь отковыривал и поедал по утрам.

Через месяц пробочки одна за другой отвалились, обнажив, наконец, подкожные внутренности седейкостюмчековской руки. И они оказались потрясающе интересны. Выяснилось, путем длительных разглядываний, как с помощью одиночного зеркала, так и системы зеркал, что от каждой дыры в руке отходят от трех до шести каналов, наполненных гноем. Сиречь останки бывших на том месте вен. Сами веняки-то выгнили, а дырьё от них осталось.

Теперь Седайко Стюмчек навострился с помощью соломинки отсасывать из них гной и кушать его. Но теперь он питался ферментированными бактериями частями своего организма не ради торча, хотя и этот аспект потребления гноя имел высокостепенную значимость, а из-за того, что тем самым Седайко Стюмчек, как он считал, иммунизировал свой организм.

Раны даже приобрели свои имена. «Марсианин» – звалась та, у которой было три ответвления, «квадрат» – с четырьмя каналами, с пятью – «социалистическая», и, соответственно, «жидовская» – та, от которой отходили шесть венозных останков.

Но постепенно они подживали… Сказывалась-таки иммунизация. Иль то был естественный процесс зарастания. Но всяко, гноя с каждой неделей становилось все меньше и меньше. А когда через четыре месяца все раны зажили окончательно, оставив после себя беспонтовые розовые кругляки, похожие на пулевые ранения, Седайко Стюмчек решился на радикальный шаг…

Вот такой…

Так. Бля. Фу! Теперь даже с меня хватит! Не могу больше… Не могу…

Но надо… Надо…

Чтобы честно все дописать – пойду на компромисс с собой: к ебеням описания, детали, хронологию.

Только стриптиз фактов:

Осталось лишь дать несколько завершающих штрихов этой истории.

Теперь, когда бы вы не поглядели на Седайко Стюмчека, у него всегда будет две-три-четыре свежие гнойные раны…

К нынешнему моменту он понял, что первитин откладывается не только в гнилых жировых тканях, но и в прыщах, ногтях, перхоти и волосах… Но волосы он не ест.

А те корочки-крышечки, которые отваливаются на втором месяце гниения он не съедает. Нет.

Он их хранит на черный день.

И носит на шее в виде бус или ожерелья…

И всем говорит, что это куски натуральной замши из человеческой кожи.

И ведь не врет, что самое прикольное!..

После одного совершенно зверского винтового зашира, продолжавшегося так невозможно долго, что даже память о начале его стерлась в умах присутствующих, а конец смог отразиться в сознаниях, как нечто непостижимое, но наставшее, Навотно Стоечко подошел к двери, дабы открыть вернувшимся с дачи предкам, и охуел от представшей пред ним картины: рядом с глазком, в дерматине и дереве двери во всех мыслимых деталях и подробностях, словно горельеф посмертной маски, отпечатался чей-то смутно узнаваемый лик, который потом Навотно Стоечко смог увидеть лишь дважды отразив себя в зеркале...

Наркоманам Навотно Стоечко, Клочкеду и Чевеиду Снатайко не повезло. Впрочем, Навотно Стоечко на самом деле-то это было по хую, ибо не было у него таких идей, а у Клочкеда и Чевеида Снатайко они были. Точнее даже Она. Одна на двоих, но у каждого при этом своя, хотя и касалась она при этом одного и того же предмета. А именно, подруги хозяйки хаты, где они винтились уже пятые сутки подряд.

Ну, молоды они были… Или не совсем чтобы совсем молоды… Но и стариками их назвать было нельзя… Разве что по винтовому стажу.

Так вот, у хозяйки, некой Гортензии Туалеттт, была винтовая подруга Кира Самосаддд. Торчали они вместе и давно. И, благодаря коммуникативным, или, скорее даже, никомуникакимным свойствам кустарного первитина стали они лесби. То бишь ебаться не давали ни в какую. И не действовали на них биоэнергетические посылы. Не втыкали они в эмпатогенные импульсы и прочие тантрические обряды, коими их в изобилии окружили Чевеид Снатайко и Клочкед. А Навотно Стоечко было по хую. Не то, что он ебаться не хотел, или хуй у него не стоял, просто Навотно Стоечко всегда трескался без перетяги. Наберет, бывало… Да, какое там «бывало»!? Всегда! …наберет треху винта в десятикубовый и давай казниться! Казнится, казнится… Часов несколько казнится. Потом баян уже на двадцатку меняет. Не помещается в десятикубовом весь напущенный в него контроль… Руки у него и так пухлые, а от сотен вмазок вообще распухают, словно заболел от винто-слоновой болезнью… Все вокруг в контроле. Кровать, стены… Даже потолок после него от контроля отмывать приходилось… Втрескается он… И всё ему уже по хую… И все ему уже по хую… И не хочет он уже ничего, кроме как тут же догнаться. И снова начинает Навотно Стоечко казниться…

А Клочкед и Чевеид Снатайко трескались почти с первого раза. И были они винтосексуальными маньяками. Ибо хотели вод винтом ебаться. А Навотно Стоечко ебаться не хотел. Ему все по хую было.