– Может, и так, – согласился комес. – В наших краях редко встретишь человека из Вечной Степи.

"Догадался, – удивился Арих. – Надо же!" Он уже привык, что лесные люди таращили на него глаза, как на диковину, а дети начинали показывать пальцами и громко вопрошать краснеющих за невоспитанность отпрысков матерей: "Что за урод такой, мама? Это – человек? Его можно потрогать?"

Сами лесные люди с их белыми, как мочала, патлами и круглыми, глупыми, птичьими глазами, на погляд Ариха, выглядели сущими чучелами – одним Богам известно, как на этого комеса (небось, красавцем себя мнит!) стали бы показывать пальцами степные дети, куда менее церемонные против здешних…

– В Вечной Степи моя дорога пресеклась, – сказал Арих неопределенно. Пусть что хотят, то и думают! Он не собирался рассказывать им о гибели своего рода. Тем более, что этот Винитарий, по слухам, точно так же поступил с Серыми Псами. – Ищу же я сильного вождя, который не пренебрегает крепкой рукой, верным сердцем и острым глазом.

– Кто знает, не нашел ли ты того, что искал, – молвил комес и прищурился. – Мои люди называют меня Бледа. Как обращаться к тебе, если приспеет нужда?

– Можешь звать меня Арих, – кратко ответил степняк.

– Как же случилось, Арих, – продолжал комес, – что ты, воин, явился наниматься на службу нашему кунсу, а оружия при себе не имеешь?

– Стрелы расстрелял дорогою, – невозмутимо сказал Арих, – а лук оказался слабее меня и сломался.

Бледа не столько выспрашивал Ариха, сколько приглядывался к нему: как отвечает, как держится, чем позволяет себя смутить, а чем не смущается.

Диво молвить: чужак начинал сегвану нравиться. Арих был спокоен и опасен.

– Ступай со мной, если хочешь, – сказал Бледа, – а там поглядим, каков ты стрелок из лука!

Ежегодно по осени объезжал кунс свои земли, собирая дань с сидевших на земле соплеменников. Отдавали хлеб, пушнину, мед, яблоки, скотину в обмен на покойное житье, на силу оружия, всегда готового подняться в защиту местных насельников. Только вот врагов, готовых пойти войной на здешний люд, в этих краях не видали уже много лет (последним, молвить дивно, был сам Винитарий!). А дани кунс начинал требовать явно больше, чем ему полагалось.

Среди селян исподволь росло недовольство кунсом, впрочем, пока еще незаметное. Так, разговоры между собой. Да и те быстро смолкали, едва только показывалась дружина. Не поболтаешь тут, когда у Винитария молодцы как на подбор, высоченные, широкоплечие, хорошо кормленные, готовые чуть что – и дать по зубам не в меру говорливому пахарю, который почему-то недоволен поборами.

И потому помалкивали – до поры. Только все чаще раздавалось старое прозвание кунса Винитария – еще привезенное с островов его собственным племенем, островными сегванами, – Людоед. Иной раз и впрямь казалось, что совесть Винитария отягощают какие-то людоедские подвиги…

Арих прижился среди комесов. Что неразговорчив был, что слова иной раз произносил забавно, коверкая, – что ж, и среди сегванов молчуны встречались. Был даже один косноязычный – заика. Только вот смеяться над неловким выговором заики не следовало. Себе дороже выйдет. Нравом был лют, да и статью не прогадал: высок, широкоплеч, ударом кулака мог свалить быка и убить человека. А звали заику Магула, что означало "Детинушка".

Арих хоть и другого замеса – невысокий, щупловатый, точно подросток, особенно рядом со здоровенным сегваном, – а сдружился с ним. И комес Бледа жаловал и отличал меткого стрелка. Когда Винитарий выезжал со свитой, место Ариха было во втором ряду по левую руку от кунса – отсюда лучше всего было оборонять владыку стрелами.

Арих вернулся к тому образу жизни, который был ему сызмальства привычен, – посреди буйной воинской ватаги, в молодецких забавах и бесконечном совершенствовании искусства стрельбы из лука и владения саблей, в скачках на боевом коне. Только вот унестись далеко в степь теперь ему уже не приводилось, и все пляски на изумленной поведением всадника лошади Арих проделывал перед крепостью Винитария. Зрителей, охочих до дивного искусства степняка, всегда было много. Комесы не уставали любоваться удалью и прытью нового товарища. Иной раз задевать его пытались:

– На лошади-то ты и вправду ровня Богам, – говорили они, – а ну как придется пеший переход одолевать? Падешь, как конь, Арих, и костей от тебя не останется!

– На тебе, жеребце, верхом поеду, – скалил зубы Арих.

А друг его Магула добавлял:

– И еще п-п-пришп-поривать б-будет…

Осень поразила Ариха многоцветьем деревьев. Не смущаясь смешками новых товарищей, он без устали разглядывал листву, подбирал опавшие листья, как мальчишка, раскладывал их у себя на коленях и цокал языком. Наутро листья засыхали, но Арих набирал новых. Цветные прожилки, то красные, то темно-зеленые, посреди золота восхищали его.

Другая радость, которую принесла для Ариха с собой осень, была ягодные отвары. Стряпухи и многочисленные винитаровы рабыни готовили их отменно. Варили и хмельной мед. Поначалу Арих не слишком доверял напиткам чужой земли, но после, распробовав, начал отдавать им должное.

Только подругой обзаводиться не спешил. Согласно северному обычаю – Арих это уже понял – здесь не принято было брать себе женщину на время. А связывать судьбу с кем-то из местных женщин навсегда Ариху не хотелось. Он выжидал. Живя среди дружины, хозяйку не введешь, а своим домом он пока что не обзавелся. Вытребовать у кунса отдельные покои? Но на это даже Бледа не решался, хотя помещения в замке были. Может быть, Бледе это было и не нужно.

Ариху – тем более. Его вполне устраивала новая жизнь среди таких же воинов, как он сам. Многие из комесов Винитария числили себя сиротами – давно оставив родной дом, подались в наемники в поисках лучшей доли. А лучшая доля виделась им в том, чтобы проливать чужую кровь, если придется, сытно есть, крепко спать да бесконечно холить свое оружие.

И если посмотреть так, то Арих ничем от них не отличался.

Осень означала также, что близилось время, когда Винитарий поедет по людям собирать причитающееся вождю. Дружина заранее готовилась к походу, радовалась. Могла быть и потеха, могла ожидаться нажива. Винитарий не имел привычки удерживать руку, если глаз падал на что-то сверх положенного.

Соллий вместе с Бигелой вышел к воротам – поглядеть на кунса. Богато, красиво обставлен поезд Винитария: впереди шагом едет сам кунс на доброй лошади, следом ближники его, закаленные в боях сегваны, с пышными усами, с длинными волосами, забранными по-воински в хвост. Броней не надели, в нарядных рубахах выступают. Нарочно красуются, чтобы всяк разглядеть их мог. Витые гривны на загорелых шеях сверкают, широкие серебряные браслеты на крепких запястьях то и дело вспыхивают на солнце, когда то один, то другой всадник охорашивается в седле.

Старейшины выходят навстречу – дань уже приготовлена. Тут и бочонок меда, и пушнина, и крутолобый черный бычок привязан. И, конечно, хлеб. Все сосчитано и уложено. Сверх дани и дары припасены – чтобы кунс был милостив, видя любовь со стороны сельчан. И хоть отлично ведал кунс цену этой любви и этой искренности, а все же до даров снисходил и был милостив, не заглядывал в амбары и не разорял кладовых.

Глядел Соллий, Ученик Близнецов, на кунса, дружину его, на старейшин – как те кланяются, стараясь и достоинства в глазах односельчан не потерять, и грозному повелителю угодить. Щурил глаза, чтобы лучше разглядеть все происходящее. Кунсова дружина по селу особенно не озоровала, хотя глазами постреливала: тот девку красивую взором зацепит, этот к хорошей лошади прилепится… Ничего доброго все эти взгляды не сулили.

Но пока что все шло тихо. Сочли дань, перемолвились первыми словами – и вот уже кунс покидает седло и ступает следом за старейшиной, желая отведать доброго меда.

Тут-то беда и случилась.